Никифор со слезами в глазах слушал Ивана Васильевича, оборвав свой жалобный лепет.

Царь взял с собою книгу и, хмурый, недовольный, вышел из помещения Постельной казны.

XIV

В штаденовской корчме разливанное море. Не пьет только громадный пес, примостивший в углу, близ стойки хозяина, да голый человек с деревянным крестом на груди. Глаза у пса слезливо-презрительные, весь он – кожа да кости; дрожит, жмется к голому, словно выталкивает его из корчмы. Голый грязен, волосат; лицо, распухшее от пьянства; глаз почти не видно; временами пес облизывает плечо голому, заглядывает ему в лицо. На них никто не обращает внимания, разве только плюнут или выплеснут недопитое в их угол.

Землянка, выложенная внутри бревнами, и есть корчма. Снаружи большой бугор снега, а на верхушке его кол с зеленой тряпкой. Вместо трубы дыра. Невысокий плетень вокруг.

При слабом свете глиняной плошки, у длинного дощатого стола, бушуют хмельные питухи. Пьяный, потерявший образ человеческий, стрелецкий десятник Меркурий Невклюдов, стоя во весь рост и подняв чашу, восклицал:

– Что ти принесем, веселая корчма? Каждый человек различные дары тебе приносит со усердием своего сердца: поп и дьякон – скуфьи и шапки-однорядки... Чернецы – рясы, клобуки, свитки, все вещи келейные... Пушкари, стрельцы и сабельники саблю себе на шею готовят!..

Из мрака вдруг протянулась рука, дернула стрельца за полу кафтана.

– Буде! – рявкнул грубый, сиплый голос.

Стрелец лениво повернул голову:

– Ты кто?

– Наш нос не любит спрос... Не кивай, не моргай, – лучше вина подай!

– Живешь-то где? – не унимался стрелец.

– Против неба, на земле, в непокрытой улице. Вот где! Помилуй, дядя, не бранись, коли не по нраву пришелся.

– Вора помиловать – доброго погубить, – вот мой тебе сказ! – огрызнулся стрелец.

Во всех углах послышалось гнусное хихиканье.

– Молчи, стрельче! В убытке не будешь. Знаю я вас... Лапти растеряли, по дворам искали, было шесть – нашли семь.

Взрыв хохота. Невидимым во мраке, но в изобилии набившимся в кабак питухам весьма понравились слова смельчака. Заинтересовались. Потребовали: «Выйди, человек, к свету, покажись».

Стали разглядывать: коренаст, бородат, глаза воровские, шрам на щеке; назвался бездомным странником, не знающим родства.

Никто ему не поверил, от этого стало еще веселее.

– Хлебни за князя Андрея Курбского!

Стрелец сунул свою чашу бездомному. Тот помолился, потом выпил, затряс бородой от удовольствия.

– Бог спасет, добрый воин. За кого ни пить, лишь бы пить. Я не задумчив, мал чином... Вон бояре... были, были и волком завыли, а князь Курбский орел у нас!

И вдруг, злорадно оскалив зубы, выпучив белки, прошептал стрельцу на ухо:

– Наш брат вором зовется, а кто боле бояр крадет? Вчерась еще троим головы смахнули. Слыхал ли?

Стрелец протер глаза, с удивлением посмотрел на него, погрозил кулаком:

– Мотри. Чужой бедой сыт не будешь!..

Из-за стойки послышался голос Генриха Штадена:

– Чужой беда?! Люблю слушать умной речь!

– Сиди, немчин! Ты знай – монеты считай, а мы пропивай. Токмо тем и дышим, што знать ничего не знаем и ведать не ведаем...

Штаден вздохнул с притворной обидой:

– Не понимаю! Русский слово не всякий понимаю...

Кто-то из угла тихо, с усмешкой сказал:

– Где ему корысть, – он живо поймет, а где нет корысти, там он не понимает. Знаем мы его. Ушами прядет да хвостом вертит, а говори да оглядывайся... Сволочь!

Штаден прикинулся, будто не слышит, а сам подумал: «Стрелец Невклюдов... десятник. Не забыть бы. Пускай еще что-нибудь скажет. Да не мешает его напоить да к себе зазвать».

– И-их, Господи! И когда только война кончится... – вздохнул громко, с чувством, хмельной стрелец.

– Измучила война всех... Польза – воробьиный клюв! – поддакнул Штаден.

– Што народу-то сморили... Господь ведает... А моря все не видать!.. – усмехнулся Невклюдов, приняв от Штадена большую кружку браги.

– И не увидим!.. – многозначительно покачал головою Штаден.

– Все во власти Божией и государевой, – вдруг тоненьким, слащавым голоском нараспев произнес голый, подобрав под себя ноги. – Обесхлебился народ. Обесхлебился!

– Ты уж там, лежебока, помалкивай, не гунди! – крикнул ему в ответ Невклюдов. – Вина, што ли, захотел?.. Н-на. Лакай, дьявол.

Голый проворно вскочил. Выхватив чашу с вином из рук стрельца, стал жадно пить.

– Фу! Дух какой от тя чижолый...

– Ба! Да что же это такое?

Сидевшие вблизи него питухи зашевелились, зажали носы. Пес тоже встрепенулся, став на ноги, недовольно фыркая, отошел в сторону.

– Сами видите, братчики, живу честно, как малое дите. Прожил век ни за холщовый мех... Будто во сне... Меня не опасайтесь. Глядите на меня – весь тут!

– Было б на что глядеть. Отойди, кобель убогий! Фу, фу!

Снаружи донесся шум. Послышался властный окрик, затем что-то щелкнуло, будто удар бича, и внезапно дверь распахнулась.

Василий и Григорий Грязные.

В руках кнуты.

– Эй вы, гости любищи – толстые ваши губищи! – крикнул Григорий оглушительно. – Вылезайте на белый свет!

Питухи всполошились, вскочили; с грохотом повалили скамьи. Первым вылез наружу голый, за ним пес, набросившийся с лаем на Грязных. Сильный удар кнута заставил пса, поджав хвост, с визгом отбежать прочь. На голого Василий Грязной брезгливо плюнул, ловко хлестнув его кнутом по заду. Голый подпрыгнул, а затем заплакал, дрожа всем телом...

Стрельца Невклюдова Штаден быстро спрятал в чулан.

– А-а! – в удивлении воскликнул Василий Грязной, увидев бездомного. – Вот он где мне попался. Стой, увертыш!

И схватил за руку бездомного.

– Помнишь ли меня?

– Не ведаю... быдто не видывал.

– Врешь, песий хвост, врешь! Ты разбойник и вор, а звать тебя Василий Кречет.

Штаден вступился за него:

– Нам слуга. Наш он. Не тронь!

– Вор тебе слуга.

Штаден деловито подмигнул Грязному и, взяв Кречета за руку, ласково сказал:

– Не бойся... Мой гость будешь... Мой гость!

Кречет нехотя пошел вслед за Штаденом, который шепнул Василию Грязному на ухо: «О нем я тебе говорил».

Штаден запер дверь на засов. Зажег две толстых свечи. Усадил с поклонами за стол своих знатных гостей.

Кречет стал, прижавшись к стене спиною.

– Добро, коль так! Што ж, садись... вина дам, – приветливо кивнул ему Василий Грязной. – Сердце не камень. Человек жалью живет. Рассказывай, где был, што видел?

Кречет стыдливо опустил глаза.

– Много ли душ на белом свете загубил? – спросил насмешливо Григорий Грязной. – Ну! Не скрывай.

– Един Бог без греха, – смиренно ответил Кречет, все еще не поднимая глаз.

В это время Штаден что-то шепнул Василию Грязному.

– Знай, лукавая душа, дело до тебя есть, – сказал тот, выслушав немца.

– Рад служить вашей милости, Василь Григорьич. Што прикажете, то и будет. У меня легкая рука.

Кречет поднялся со скамьи, выпрямился.

– Услужи, услужи мне, дружок, а я тебя от плахи спасу... По делу тебе бы давно надо голову усечь, а вот ты еще жив, да еще в мои слуги норовишь попасть. Выходит: не по нашему хотенью, а по Божьему веленью... Благодари Бога!

– Известно, батюшка Василь Григорьич, Бог найдет и в люди выведет... – заискивающе улыбнулся Кречет.

– Раньше веку не умрешь, – рассмеялся Григорий Грязной, не сводя испытующих глаз с Кречета.

– Так вот, молодчик, слушай!.. Выполнишь мой наказ – награду получишь, одарю по-царски; не выполнишь – сам на себя пеняй.

– Бояться несчастья – и счастья не видать, Василь Григорьич! Послужу, как то угодно вашей милости.

– Добро. Слушай. Найди с десяток таких же, как ты, бродяг и айда в дорогу...

– В каку сторону? – встрепенулся Кречет.

– Молчи. Слушай! Скачи с ними в Устюженскую землю. Есть там монастырь, недалече от Устюжны. Бабий монастырь, и есть там монахиня, игуменья, от роду боярыня Колычева... Посхимилась она. Ныне же имя ее Олимпиада.