Пушкину хотелось создать такое произведение, в котором можно было бы выразить во всей полноте эту великодержавную идею.

Но в эти же дни его волновали совсем иные мысли и впечатления. Женские образы непрестанно смущали его сердце. Он изнемогал в этих опасных сетях, «обманчивых сетях, раскинутых Кипридой»[785]. От апреля до октября он был частым посетителем дома Олениных. В это время он писал Вяземскому, который воспел глаза А. О. Россет[786] [787]:

Она владеет ими смело,

Они горят огня живей;

Но, сам признайся, то ли дело

Глаза Олениной моей!

Какой задумчивый в них гений,

И сколько детской простоты,

И сколько томных выражений,

И сколько неги и мечты!..[788]

Скептик Вяземский, вероятно, не очень поверил этим признаниям Пушкина, потому что был посвящен также в тайну его отношений с Аграфеной Федоровной Закревской[789], той самой Закревской, «медной Венерой»[790], в которую был влюблен Баратынский и которую воспел весьма, впрочем, двусмысленно: он не утаил ни того, что она «раба томительной мечты», ни того, что она страдает «в тоске душевной пустоты»[791], ни того, что она плачет, как Магдалина[792], и хохочет, как русалка… Баратынский познакомился с нею в Финляндии. Она была жена финляндского генерал-губернатора А. А. Закревского, позднее министра внутренних дел. Эта эксцентричная красавица была окружена толпою поклонников. Закревская не считалась вовсе с обычаями и правилами так называемого света. Пушкин, кажется, ценил в ней эту черту, это ее презрение к светским законам:

С своей пылающей душой,

С своими бурными страстями,

О, жены Севера, меж вами

Она является порой, —

И мимо всех условий света

Стремится до утраты сил,

Как беззаконная комета

В кругу расчисленном светил.[793]

Некая мемуаристка рассказывает, как в один жаркий день Аграфена Федоровна «с неподражаемой непринужденностью оделась в широкий кисейный капот, отделанный кружевами, небрежно накинутый на батистовую рубашку, которую даже слепой не принял бы за полотняную. Вид был ужасный, когда графиня расхаживала по комнатам, освещенным с одной стороны; но когда она стала принимать гостей в бальной зале, выходившей одновременно на двор и в сад, получилось нечто поразительное: лучи солнца пронизывали легкие покровы и обнаруживали вес тайные изгибы монументального тела». В одной из выпущенных строф восьмой главы «Онегина» Пушкин воспел под именем Нины Воронской нескромную графиню как раз в том самом наряде, о котором повествует мемуаристка:

Смотрите: в залу Нина входит,

Остановилась у дверей

И взгляд рассеянный обводит

Кругом внимательных гостей.

В волненьи перси, плечи блещут.

Горит в алмазах голова,

Вкруг стана вьются и трепещут

Прозрачной сетью кружева;

И шелк узорной паутиной

Сквозит на розовых ногах…

В письме к Вяземскому 1 сентября 1828 года Пушкин в шутливом тоне рассказывает о том, что он стал конфидентом графини. Сам он не претендует на ее сердце, потому что, кажется, страсти его угасли, но графиня «утешительно смешна и мила». Закревская была, однако, уверена, что Пушкин к ней неравнодушен. Стихи поэта «Счастлив, кто избран своенравно…»[794] и «Наперсник»[795] об этом живо свидетельствуют. Последнее особенно выразительно:

Твоих признаний, жалоб нежных

Ловлю я жадно каждый крик:

Страстей безумных и мятежных

Как упоителен язык!

Но прекрати свои рассказы,

Таи, таи свои мечты:

Боюсь их пламенной заразы,

Боюсь узнать, что знала ты!

И вот, несмотря на то что воображение поэта было занято глазами Олениной, в коих он видел и детскую простоту, и томность, и негу, все это не помешало ему увлекаться «медной Венерой». Но и эта богиня не стала для него идолом. В его сердце нашлось место для иной мечты и, может быть, самой значительной. Этой безымянной возлюбленной он посвятил свою новую поэму. Назвать имя возлюбленной он не решился, потому что жизнь ее сложилась так трагично, что он почел бы нескромностью напоминать ей о себе. И только теперь, спустя много лет после смерти поэта, разбирая его черновые рукописи, историк разгадал ее имя.

Самая поэма, посвященная Марии Николаевне Раевской-Волконской, сложилась еще весною в душе поэта под влиянием двух тем, волновавших его в те дни. Тема страстной и слепой любви, готовой на жертвы и приводящей к безумию, фатальной по самой своей природе, и тема мощной государственности, тоже фатальной, развивающейся и преодолевающей на своем пути все преграды. Эта двойственность поэтической тематики была гениально оправдана и разрешена в поэме «Полтава».

Внутренние мотивы, понудившие Пушкина создать «Полтаву», были так глубоко им продуманы и так органически сочетались со всем его тогдашним душевным строем, что он написал свою поэму с изумительной быстротою.

Сам Пушкин рассказывал Юзефовичу, как он ее писал. В октябре 1828 года погода в Петербурге стояла отвратительная. «Он уселся дома, писал целый день. Стихи ему грезились даже во сне, так что он ночью вскакивал с постели и записывал их впотьмах. Когда голод его прохватывал, он бежал в ближайший трактир… он ел на скорую руку что попало и убегал домой, чтобы записать то, что набралось у него на бегу и за обедом. Таким образом слагались у него сотни стихов в сутки. Иногда мысли, не укладывавшиеся в стихи, записывались им прозой, но затем следовала отделка, при которой из набросков не оставалось и четвертой части…»

Первую песнь поэмы Пушкин пометил 3 октября, а конец поэмы — 16 октября.

Тема поэмы была неразрывно связана с сокровенными движениями души поэта, но самый сюжет ее был подсказан внешними литературными впечатлениями. Пушкин в заметках о поэме указал на них: «Прочитав в первый раз в Войнаровском[796] (поэме Рылеева) сии стихи:

Жену страдальца Кочубея[797]

И обольщенную их дочь…

я изумился, как мог поэт пройти мимо столь страшного обстоятельства. Обременять вымышленными ужасами исторические характеры — и не мудрено, и не великодушно. Клевета и в поэмах всегда казалась мне непохвальною. Но в описании Мазепы[798] пропустить столь разительную черту было непростительно…»

Но не только этот сюжетный мотив, не использованный Рылеевым, соблазнил Пушкина. Поэма Рылеева вызвала в нем желание вернуть исторической фабуле ее действительное значение. Рылеев в «Войнаровском», так же как и в «Думах», вовсе не озабоченный исторической правдивостью, идеализировал Мазепу и сделал из него героя, который борется за свободу против самодержавия Петра. Пушкин со свойственным ему реализмом и с зоркостью историка превосходно видел, что Мазепа вовсе не был великодушным борцом за свободу, а самым циничным честолюбцем, готовым предать интересы украинского народа для торжества шляхты, хотя бы ценою закрепощения всей Украины иноземцами. Пушкин понимал, что связь Мазепы с украинскою и польскою шляхтою и союз со шведским королем шли против исторической необходимости. И сепаратизм Мазепы, по мысли Пушкина, служил делу реакции. Петр Великий в тот исторический час был выразителем более передовой идеи, чем недальновидный гетман. В этой своей отрицательной оценке сепаратизма Мазепы Пушкин не разошелся с Пестелем, который, наверное, делился с поэтом своими мыслями на эту тему во время их кишиневских бесед.

А.П. Керн. Неизвестный художник

А.О. Смирнова-Россет. П.Ф. Соколов. 1834 — 1835

В.Ф. Вяземская. К.-Х. Рейхель. 1817

З. А. Волконская. Мюнере. 1814

Глава одиннадцатая. ДВА ГОДА ПЕРЕД ЖЕНИТЬБОЙ

I

Петербургская жизнь с ее мучительными противоречиями утомляла поэта. И как ни «упоителен язык» страстей безумных и мятежных, как ни очаровательна Закревская с ее смехом русалки и слезами Магдалины, но все это как-то сложно, трудно и опасно. И хочется тишины, простоты, уединения, и Пушкин время от времени вспоминал деревню, Прасковью Александровну Осипову, его обожавшую, и тригорских девиц, совсем не похожих на столичных кокеток и светских красавиц. И на этот раз, в ночь с 19 на 20 октября 1828 года, Пушкин выехал в село Малинники Старицкого уезда Тверской губернии, имение А. Н. Вульфа, куда в это время должны были приехать и сама Прасковья Александровна, и Анна Николаевна, и Евпраксия Николаевна, и падчерица Осиповой Александра Ивановна, которой поэт посвятил в 1824 году такое страстное «Признание».