Александр Сергеевич Пушкин остался в Михайловском один. После шумной жизни в Кишиневе и Одессе уединение и тишина деревни были очаровательны. Усадьба в Михайловском расположена на краю обрыва. Внизу большое озеро, а к западу от усадьбы озеро поменьше. Когда Пушкин приехал в Михайловское, было еще лето, но насладиться им не пришлось, потому что в доме были суета, испуг и вражда. Пушкин шел на конюшню, брал лошадь и таскался по полям, спасаясь от общества родителей. Когда они уехали, была уже глубокая осень. Она пленяла поэта «красою тихою, блистающей смиренно»[625]. Ему нравилась ее прощальная краса». Он любил леса, одетые «в багрец и в золото», и осеннее небо во мгле волнистой, и ветра дикий шум, и свежее дыханье…

Дом в усадьбе был одноэтажный, небольшой и тогда уже ветхий; речка Сороть протекала позади него, а фасад дома обращен был к цветнику и саду, который переходил в парк, тянувшийся почти на версту…

«Знаешь мои занятия? — писал Пушкин брату в Петербург в ноябре 1824 года. До обеда пишу записки, обедаю поздно; после обеда езжу верхом, вечером слушаю сказки и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма! Ах! Боже мой, чуть не забыл! Вот тебе задача: историческое, сухое известие о Стеньке Разине[626], единственном поэтическом лице русской истории…» Нашел или не нашел Левушка какие-нибудь исторические материалы о Степане Разине — неизвестно. Впоследствии Пушкин приобрел одно редкое парижское издание книги англичанина Демара, посвященное мятежному казаку. Известные три пушкинские песни о Степане Разине[627], написанные в начале 1826 года, при жизни поэта не были напечатаны. Бенкендорф в 1828 году уведомил Пушкина, что, но мнению царя, эти песни «при всем поэтическом своем достоинстве, по содержанию своему неприличны к напечатанию…».

Несмотря на семейные скандалы, Пушкин продолжал работать над «Евгением Онегиным» и 2 октября закончил третью главу, а 10 октября сообщил в письме Вяземскому, что «сегодня кончил я поэму «Цыганы».

Пушкин много работал, усердно писал и жадно читал. Он то и дело заказывает брату высылать ему в деревню нужные книги. Несколько раз он напоминает о присылке ему Библии. «Михайло[628] привез мне всё благополучно, а Библии нет. Библия для христианина то же, что История для народа…» Как усердно Пушкин собирал книги, видно из того, что при отправлении их в Петербург понадобилось тридцать пять ящиков. Из Михайловского тянулся целый обоз с библиотекою Пушкина.

У соседей Пушкин не бывал. Одно только Тригорское посещал он усердно. Ему нравилось, что П. А. Осипова с совершенной искренностью дорожит его обществом. К ее дочкам он относится насмешливо и лукаво. Старшая, сентиментальная Анна[629], ровесница поэта, влюбилась в него серьезно и беззаветно. «Аннет очень смешна, — писал он Левушке в ноябре 1824 года. — Сестра расскажет тебе мои новые фарсы…» Младшей, Евпраксии Николаевне Вульф[630], было тогда, в 1824 году, всего лишь четырнадцать лет. В семье ее звали Зизи. Позднее Пушкин увлекался ею и посвятил ей стихи «Если жизнь тебя обманет…», «Вот, Зина, вам совет…» и шутливые строки в XXXII строфе пятой главы «Онегина». Ее имя попало даже в «донжуанский список». Но в этот же список попало имя падчерицы Прасковии Александровны — Александры Ивановны Осиповой[631]. Ей посвящено горячее «Признание» («Я вас люблю, хоть я бешусь…»). Однако это не помешало Пушкину при первых встречах с тригорскими девицами отнестись к ним очень небрежно. Рассказывая в письме В. Ф. Вяземской о П. А. Осиновой, Пушкин упоминает об ее дочерях: «Ses filles assez mauvaises sous tous les rapports me jouent du Rossini…» («Ее дочери, неинтересные во всех отношениях, играют мне Россини»). В письме от 4 декабря 1824 года к сестре Пушкин замечает между прочим: «Твои троегорские приятельницы несносные дуры, кроме матери…» Но эти девицы вовсе не были дурами. И слова Пушкина так же неточны, как и его следующие фразы: «Я у них редко. Сижу дома да жду зимы». На самом деле Пушкин бывал в Тригорском довольно часто — и даже по неделям жил там, принятый Прасковьей Александровной с полным радушием. В 1824 году было сорок три года. Она была хорошей хозяйкой, но большим деспотом. Несмотря на женскую свою влюбленность в Пушкина, она управляла домом по-мужски. Сама входила во все мелочи хозяйства и даже собственноручно гоняла на корде лошадей[632]; она держала и слуг, и дочерей в ежовых рукавицах и не терпела своеволия. Но Пушкина обожала и явно ревновала его ко всем. Она любила литературу и переписывалась с Жуковским и другими писателями на французском языке, руководствуясь при этом какой-то своей, не общепринятой грамматикой.

Пушкин прощал ей и дурной французский язык, и ревнивый ее деспотизм. В Михайловском дом зимою не отапливался. В распоряжении поэта была только его комната, где стояла кровать на трех ножках: вместо четвертой — полено. Ломберный стол заменял письменный. Вместо чернильницы — банка из-под помады.

В Тригорском большой одноэтажный дом был некрасив и походил скорее на абмар, но внутри было уютно. Барышни хорошо играли на фортепиано. Много было книг. То и дело приезжали кузены и кузины. Молодежь влюблялась, ревновала, играла в невинные пти-жё, а порою и в другие игры, менее невинные. Об этом последнем свидетельствует дневник Алексея Вульфа[633], сына Прасковьи Александровны, тогда дерптского студента, пошловатого малого и развратника, которого Пушкин терпел почему-то. По непростительной рассеянности поэт приписывал ему несуществующие добрые качества, за что этот студент, а потом гусар отплатил ему своими скверными о нем воспоминаниями. В его изображении Пушкин является Мефистофелем, внушающим ему, Алексею Вульфу, предосудительные правила и соблазнительные пороки. Начались декабрьские морозы. Алексей Вульф был уже в Дерпте. Пушкин оказался исключительно в женском обществе. Иногда это утомляло его. Ему хотелось видеть друзей и товарищей. 11 января 1825 года судьба послала ему друга. И. И. Пущин в эти дни гостил у сестры[634] в Пскове и решил навестить приятеля. Захватив три бутылки клико, отправился он на свидание с поэтом. Недалеко от усадьбы лошади понесли. Тройка с маху вломилась в притворенные ворота. Не было силы остановить лошадей у крыльца. Они протащили сани дальше и засели в снегу нерасчищенного двора. Пушкин стоял на крыльце, босиком, в одной рубашке с поднятыми кверху руками. Не боясь простуды, он бросился в объятия приятеля, занесенного снегом. Появилась, конечно, Арина Родионовна и ввела гостя в комнату. Там Пущин увидел повсюду валявшиеся книги, рукописи и обкусанные, обожженные кусочки перьев… Такими огрызками перьев Пушкин писал с лицейских дней. Пущин сообразил, что друг его живет в тесноте, что дом не топлен, что слава не принесла ему житейских благ. «Пушкин показался мне несколько серьезнее прежнего», — рассказывает И. И. Пущин в своих воспоминаниях. Однако поэт не утратил веселости: «Он как дитя, был рад нашему свиданию, несколько раз повторял, что ему еще не верится, что мы вместе. Прежняя его живость во всем проявлялась, в каждом слове, в каждом воспоминании…» «Наружно он мало переменился, оброс только бакенбардами…»

Когда речь зашла об его ссылке, Пушкин, по словам Пущина, «приписывал свете удаление из Одессы козням графа Воронцова из ревности…» Думал он также и о некоторых своих эпиграммах и неосторожных разговорах о религии…

Пушкин спросил друга, что о нем говорят в Петербурге и в Москве, и при этом сам рассказал о том, как будто бы император Александр ужасно перепугался, найдя его фамилию в записке коменданта о приезжих в столицу, и тогда только успокоился, когда убедился, что не он приехал, а брат его Левушка. «На это я ему ответил, пишет И. И. Пущин, что он совершенно напрасно мечтает о политическом своем значении, что вряд ли кто-нибудь на него смотрит с этой точки зрения…» Нет, его все высоко ценят как поэта и все ждут с нетерпением его возвращения в столицу.

Разговор зашел о тайном обществе. Пущин не отрицал его существования, но, разумеется, не приглашал поднадзорного и опального поэта войти в него. Пушкин воскликнул с горячностью: «Верно, все это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать…» «Впрочем, я не заставляю тебя, любезный Пущин, говорить. Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою — по многим моим глупостям…»