— Сколько часов ходьбы до семьдесят третьего поста? — спросил дервиш у своей столь неожиданно обретенной жены.

— Четыре часа для молодого, шесть часов для такого ветхого старикашки, как мой почтенный родитель.

— Так.

— А ты, муж мой, не хочешь меня… я мягкая и горячая.

Непонимающим взглядом Музаффар смотрел на Гульсун.

— Идем, я приготовлю постель.

Только теперь дервиш понял и… усмехнулся:

— Вряд ли, милая, нам дадут предаваться супружеским утехам. Сулейман, ты узнал дорогу?

— Да.

Приоткрыв дверь, Сулейман таинственно поманил рукой кого–то, и в каморку вошло, нет, не вошло, а вползло скорченное, скрюченное болезнью в клубок живое существо. Только своим заросшим седой щетиной лицом это «оно» походило на человека.

— Вот теймуриец, — прошептал Сулейман, — очень нужный человек из племени теймури. Он каждую неделю ездит с ослами за солью. Он все знает. Он дорогу знает.

— Хорошо, теймуриец, расскажите нам… а ты, жена, — и дервиш усмехнулся, — ты выйди покуда. Да вот тебе деньги. Спрячь их только от жандармов и… от отца. Здесь тебе, девчонке и твоему сыну хватит на десять лет.

— Ты хочешь покинуть меня? — Гульсун стыдливо погладила руку дервиша и жалобно заглянула ему в глаза.

— Иди! Я поговорю еще с тобой, если… успею. Да вот возьми еще, — он протянул ей мешочек с серебром, — раздай милостыню, щедро раздай, чтобы нас с тобой поминали все обитатели Сиях Кеду добрым словом и поменьше болтали…

Она вышла.

— Ну, Сулейман!

Но вместо него заговорил теймуриец:

— Брат, ты хочешь идти через Немексор?

Дервиш кивнул головой.

— Из Паин Хафа к вечеру придут жандармы. А со стороны границы они поспеют через три часа.

И он показал на дверь. Сквозь распахнутые ворота открывался далеко вид на пространства степи Даке Дулинар–хор, упиравшейся в красные глинистые холмы. На белой равнине очень далеко глаз мог различить чуть заметное облачко соляной пыли на горизонте.

— Муравью все хуже и хуже в тазу, а? — заметил Музаффар, обращаясь к Сулейману.

— Дорога свободна одна — через Немексор, — сказал мрачно теймуриец. И дорога никудышная. Проклятая речонка Рудешур вздулась от дождей. Весна! Посреди Немексора вода, много воды… Как пройти? Вон, взгляни! — Он ткнул пальцем в открытую дверь. — Видишь, темная полоса. Там густая похлебка… соль перебулгачена с водой, густой раствор… От Сиях Кеду, если идти на юг, — скала Хелендэ, вроде острова. Летом черная грязь, а сейчас с Бадхыза ветер, — волны выше головы. Разве пройдешь? Раньше я ходил на Хелендэ, много раз ходил… только летом, в малую воду.

Язык теймурийца странно заплетался. Слова делались все менее разборчивыми и перешли наконец в невнятное бормотание.

Раздраженно пошарив в сумке, дервиш показал теймурийцу монету. В глазах того сразу зашевелилось что–то живое, и заговорил он несравненно яснее:

— Мы бедные, конечно… Мы денег с бедных не берем. Бедные — наши братья.

Но рука потянулась к монете. Он схватил ее и тщательно спрятал в рукав.

— Да, и в такое время, конечно, через Немексор ходят. Бывает, охотники ходят. Из Мешхеда приезжают за гусями. На гусей охотятся. Но с городскими на озере беда случается. Мы не городские, и беда с нами не случается. Очень опасно, крайне опасно. Недавно три вора белуджа, головореза… Они скакали по берегу. От жандармов, вот как ты, дервиш, спасались… Да, вот скакали по берегу… Спастись вздумали от пуль. Прямо в соль заехали, на Хелендэ, на остров хотели выехать. Их кони, хорошие кони, прыгнули раз, прыгнули два, и все… Больше их и не видели.

— А белуджи?

— Гм, белуджи, вы говорите? Их большие чалмы двадцать дней поверх грязи лебедями плавали. Никто не пошел выловить их. Кому жизнь надоела? Потом бадхызский ветер подул… Сильный у нас ветер… И чалмы угнал в озеро.

— Ты говоришь, теймуриец, говоришь, а время уходит. Сколько ты возьмешь, чтоб показать дорогу?

— Я не беру денег с братьев.

— Твое бескорыстие похвально. Мы уже видели, что денег ты не любишь. Ты беден, а нищета никого не украшает. Халиф Омар говорил: «Молитва бросает нас на полдороге, пост открывает все двери, милостыня вводит во дворец». Говори же, сколько.

— Двадцать.

Музаффар отсчитал двадцать кран. Тщательно запрятав в свои лохмотья деньги, теймуриец подполз к порогу и выглянул во двор. Убедившись, что никто не подслушивает, он скороговоркой сказал:

— Незаметно приходи в дом моей сестры, второй дом на хафской дороге. Там сестра моя живет. Ты теперь будешь теймуриец. Всем говори: «Я теймуриец! Я с ослом пришел на Немексор за солью». Я теймуриец, и ты теймуриец. Мы пришли за солью. Никому нет дела до нас. У теймурийца нет соли класть в пищу. Мы пришли с гор за солью… Понял?

Он выкатился из каморки комком грязной одежды.

Со все возрастающей тревогой дервиш поглядывал на печальную, пустынную белую равнину, белизна которой делалась еще белее от черных береговых скал. Далекое облачко пыли стояло на месте. Сулейман пошел в конюшню покормить своего Зульфикара.

Дервиш прикорнул в углу на циновке. Может быть, он задремал. До вечера еще много тревог.

И вдруг женский вопль заставил его вскочить. Все пугало его. Он вышел во двор, окаймленный короткими полуденными тенями. К нему кинулась Гульсун.

— Увозят, увозят! — кричала она, дергая себя за волосы и шлепая по обнаженной груди. — Мадам увозит доченьку, увозит.

Посреди двора стоял автомобиль. Под жгучим солнцем толпились люди. Слышался тонкий плач. Плакала девочка на руках той самой дамы, которая приезжала ночью в караван–сарай.

Статная, с серыми глазами и нежным румянцем во всю щеку, ни внешностью, ни одеждой она не походила на персиянку. Изумление мелькнуло в глазах дервиша. Поразительно — вчера он этого не заметил. В каморке тогда едва теплился светильник, а женщина держалась в тени. Он слышал ее голос, но лица толком не рассмотрел. Он к тому же был слишком человеком Востока, чтобы позволить себе проявлять интерес к чужой женщине, встреченной случайно на постоялом дворе в пустыне, когда меньше всего хочется привлекать внимание к себе. Да, он слышал ее голос, но ничего не заподозрил: она говорила на прозрачном и звонком фарси без признаков акцента.

Кто она? Англичанка? Немка? Какое ему дело… Вчера он вел себя опрометчиво. Сейчас он будет умнее. Он приниженно забормотал:

— Да буду я вашей жертвой, госпожа! Что вам до этого ребенка?

— Оставьте девочку у меня! — повелительно сказала женщина. — Мне сказали, вы не отец ребенка. Вы не имеете права распоряжаться. Я приехала специально за девочкой.

Дервиш остановился. И это было ошибкой с его стороны.

Никогда не поступай так, как говорит женщина.

— Я поднял ребенка из пыли и тлена, — тихо и вежливо проговорил он. Девочка принадлежит мне по праву находки.

Зачем только он ответил женщине! Он допустил вторую ошибку: не вступай в пререкания с женщиной, если ты не хочешь уронить своего достоинства мужчины.

И потом — проклятие! — опять он забыл, где он и в каком он положении! Муравей, барахтающийся на донышке скользкого таза!

О боже!

Нагнув голову в золотистой каракулевой шапке, чтобы не стукнуться о брезентовый верх, из автомобиля вышел вчерашний вельможа, с которым у него едва не дошло до скандала. И все из–за ребенка, из–за козявки, червячка.

«Я пропал», — подумал почти вслух дервиш.

И тем не менее какая–то сила толкнула его. Он неторопливо подошел к даме и так же неторопливо протянул руки, чтобы забрать девочку из ее рук. Векиль угрожающе шагнул вперед:

— Ты осмелился коснуться платья моей жены?

— Отойди! — резко сказал дервиш. Из–под насупившихся густых бровей его зло смотрели потемневшие глаза. — Отойди! Я тебя не знаю! — И добавил: — Не знаю тебя, господин власти.

Дама пожала плечами:

— Вы бесчеловечны!

Дервиш иронически поклонился:

— В детском приюте Исфеддина мое дитя не проживет и недели. Знаю я. Конечно, вы хотите отвезти девочку в приют.