После паузы, которая длилась ровно столько, сколько нужно было на то, чтобы отправить под язык здоровенную порцию наса, бородач продолжал:

— Ну–ну, ведь вы, имамы, да мюриды, да все прочие ходящие пред лицом аллаха, нуждаетесь, как и мы, простой народ, в хорошей большой чашке плова, а? Правильно? Конечно, правильно. Вот о плове. До чего народ стал теперь злой, души до самой глубины потемнели. Вот тут рядом… вон за тем холмом, нет, левее, живет один дехканин. Абдулла, что ли, его зовут. У него для курбаши Кудрат–бия дочь четырнадцати лет взяли… ну, спать с ним. Нет, не женой. Жен у него хватит. Только девушке не понравилось, или не перенесла она Кудрат–бия и умерла. Н–да, красивая девушка была. Ну, Кудрат приезжает к ее отцу. «Давай, сядем, побеседуем», — говорит. Дехканин ведет курбаши в михманхану, а какая там у него комната для гостей — стены, потолки черные, на полу рваные одеяла, в комнате жгут костер. Кудрат недоволен. «Я тебе зять, наконец, — говорит, — угости пловом». Нехорошо, когда гость сам у хозяина требует угощения. Однако дехканин говорит «хоп» и давай хлопотать. Побегал, вернулся к гостю. «У нас, благодаря вам — воинам ислама, и рис кончился, и моркови нет, и масла не видим», — говорит. Кудрат–бий как вскочит: «Молчи, тварь, чтобы сейчас же плов был…» Ну, Кудрат сидит со своими лизоблюдами, ужина ждет. Ну вот, открывается дверь, мальчики несут блюдо с пловом. Кудрат засучил рукава халата, положил полную щепоть в рот, да как заорет. Все испугались — и к нему. А он толкает рукой блюдо, кричит: «Хлопковая шелуха, шелуха…» Вот так дехканин! Из чигита плов устроил.

Путник шел, низко опустив голову, и отозвался не сразу.

— Ну, и что же? Кудрат, а?

— Приказал дом сжечь, разрушить, чтобы следа не было.

— А Абдулла?

— Дехканин Абдулла, или как его, ушел, да еще говорят, похвалялся: «Жирный кабан преступил обычай гостеприимства. Требовал — дай то, дай это, сделай плов. Ну, пусть пожрет. А не хочет, придет время я ему силой напихаю в горло не только чигит, гальки напихаю…» Такой злой оказался… А как тебя зовут и куда идешь?

— Я Курбан, иду к Санджар–беку. Слышал — великий он воин и храбрец.

В просторной комнате для гостей случайно уцелевшего большого байского дома, стоявшего над самым обрывом Сурхана, сидели кружком, склонясь над географической картой, Санджар или как теперь его звали, Санджар–бек со своими ближайшими помощниками. По правую руку, сладко зевая и перебирая большие бирюзовые четки, полулежал личный эмиссар Кудрат–бия, Зуфар–Ахун. Курбаши прислал его сюда для связи, когда поползли всюду слушки, что Санджар–бек переметнулся от красных на сторону басмачей. Никто, глядя на чистое, с нежным девичьим румянцем, юное лицо Зуфара, не подумал бы, что это самый беспощадный помощник кровавого курбаши. Гнусные зверства Зуфара отталкивали от него даже наиболее закоренелых кудратовских бандитов. Зуфар только недавно перестал быть возлюбленным Кудрат–бия, так как вышел из возраста бачи, но он остался его наперсником и выполнял в банде самые ответственные поручения. Сейчас он не отходил ни на шаг от Санджара и от имени Кудрат–бия давал ему советы:

— Господин дотхо Кудрат–бий, да будет прославлено его имя, изволят вам заметить, что пора приступить к делу. У ваших джигитов отличное оружие, отличные кони. Вот вы, Санджар–бек, пропустили удобный случай в ущелье Танги–муш. Целый день вы шли рядом с большевистским караваном и даже не попытались напасть на него.

…Господин дотхо соизволил указать, что из кишлака Саук–поен два молодых джигита, — пусть огонь спалит их отцов в могиле, — ушли добровольцами в Красную Армию. Прикажите схватить подлых безбожников, породивших ублюдков, и доставить к дотхо на суд и расправу.

…Господин дотхо соблаговолил сообщить, что на окраине Юрчи в махалля Сагбон поселилась проститутка, именующая себя учительницей из Самарканда. Она ходит по улицам без чачвана и паранджи, оголяя бесстыдно свое поганое лицо. Пошлите своих воинов, пусть выпотрошат эту тварь.

Зуфара злило, что Санджар–бек держался независимо и не обращал внимания на распоряжения Кудрат–бия.

Отряд Санджар–бека, состоявший целиком из бывших добровольцев, засел к югу от Юрчи и Денау в непроходимых камышах. В лагере царила жесткая дисциплина: ежедневно устраивались боевые учения, тревоги, за что эмиссар Кудрат–бия очень хвалил Санджар–бека.

У дверей михманханы к Курбану подскочили два кряжистых чалмоносца, всем своим обличьем непохожие на санджаровских людей.

— Эй, эй, попался, большевой!

Они грубо втолкнули Курбана в комнату. Неожиданным сильным пинком Курбана сбили с ног. Приподняв окровавленное лицо, разведчик встретился взглядом с мерцающими неистовой злобой глазами Зуфара.

— А … — захрипел кудратовский эмиссар, и лицо его задергалось. — Получил, только мало!..

Схватив камчу, он кинулся к Курбану. Санджар решительно отвел руку Зуфара:

— Подождите, спросим. Этот человек, кажется, желает уйти от большевиков и стать воином ислама…

Но Зуфар неистовствовал:

— Подержать голым денек–другой на солнцепеке… Содрать кожу с живого! Кто один день был с большевиками, хотя бы только один день, тот пропитан заразой, тот забыл отцов и ислам. Придушите его. Он кафир, он собака!..

— Однако, — насмешливо заметил Санджар, — вы очень испугались какого–то беглого красноармейца. Эй, Карим, брось его в яму, пусть покормит там клопов…

В глазах Курбана ходили красные круги, он ничего не видел и не соображал. Его поволокли куда–то, облили голову водой и столкнули в яму.

Чего только не передумал Курбан, сидя в яме! В бессильной ярости он стискивал до боли зубы, бормоча и клянясь отомстить. Гордого горца Курбана за всю жизнь никто ни разу не ударил.

Вечером в темницу принесли хороший ужин, кувшин с водой и подстилку для спанья. Позже к краю ямы подходил, очевидно, Зуфар. Он истерически выкрикивал ругательства, грозясь пристрелить пленника, как собаку.

Вскоре он ушел… Наступила тишина. Курбан устроился поудобнее и, грустно пересчитывая вспыхивавшие одна за другой в темнеющем небе звезды, задремал.

Очнулся он от нервной дрожи, пронизавшей все тело. В яме было темно, холодно. Но Курбан чувствовал, что рядом с ним находится живое существо. Он весь напрягся.

— Кто? Кто?

Ему показалось, что в яму спустился Зуфар, что пришел его смертный час.

— Тише, — прошелестел чуть слышно голос, — не кричите… Держите крепкой рукой ваше сердце джигита и воина. Есть разговор, слушайте.

Медленно приходил в себя Курбан. Руки его все еще дрожали. Боль от недавних ударов давала себя знать.

— Вы пришли к нам, Курбан, друг мой, — сказал властный голос. — Вы недовольны Кошубой, вы чтите законы ислама и пророка его Мухаммеда, вы, как правоверный мусульманин, не хотите служить большевикам.

— Повинуюсь…

— Сейчас вас переведут отсюда к моим джигитам и вы отныне воин Санджар–бека. Поняли?

— Да, я понимаю… Так было сказано начальником.

— Тсс! Когда завтра будете перед нашими глазами, прочитайте самую длинную молитву, какую вы знаете. Мне говорили, что вы великий знаток корана. Читайте Зуфару две молитвы, четыре молитвы… двадцать молитв. И он возблагодарит аллаха, что тот направил стопы ваши в ряды воинов ислама. Сейчас вас возьмут отсюда. — Едва слышно, быстро все тот же голос добавил: — Что же касается Зуфара, то недолго ему хорохориться.

Санджар (это был он) поднялся по лесенке и ушел.

На утро Курбан преобразился в басмача. Ему вернули коня, выдали трехлинейную винтовку, шашку, патроны. Боевая учеба, наряды, разведка отнимали все время. И если бы не два чалмоносца, оказавшиеся телохранителями Зуфара, которые следили, как соглядатаи, за всем что делалось и говорилось в отряде, Курбан едва удержался бы в разговорах от сравнений с жизнью в части Кошубы. Но приходилось молчать. Молчал и Зуфар, только он являлся раз в день во двор, где жил Курбан, и заставлял его читать бесконечные молитвы. Зуфар внимательно слушал и так же молча уходил. Только раз он ни с того, ни с сего вспылил: