У недавнего арбакеша Саиб–бая было холеное, обрамленное ассирийской бородой лицо, белая, индийской кисеи чалма, три законных жены, не считая многочисленных наложниц, сотни батраков и тысячи баранов. И все же он был когда–то полунищим арбакешем, беспутным сыном большой дороги…

Арбакеши сумрачно смотрели на Кошубу. Они явно собирались затеять ссору, но Кошуба меньше всего намеревался вступать в переговоры. Он держался так, как будто перед ним было не полтора десятка отчаянных, вооруженных длинными ножами, головорезов, а несколько непослушных, расшалившихся мальчишек.

— Ну, Сиддык! — сказал он.

Молодой арбакеш встрепенулся. В глазах мелькнуло изумление: откуда командир знает его имя?

Рука Кошубы опустилась на плечо Сиддыка.

— Вот что, друг. Ты сейчас выведешь арбу на дорогу. Сейчас.

— Но чека…

— Заткнешь дырку, чем хочешь, хоть пальцем. Марш!

Сиддык спустился к арбе. Он шел как побитый. Несколько арбакешей кинулись к нему, по–видимому, желая помочь. Но Кошуба резко крикнул:

— Не сметь! Пусть сам.

Подхлестывая лошадь, Сиддык ухватился за колесо и с криком, напрягая все силы, вытолкнул арбу на дорогу.

Он вытер потный лоб полой халата, лихо вскочил в седло и гортанными выкриками погнал лошадь вверх по подъему.

Командир смотрел ему вслед.

— Хороший получился бы солдат… А вы знаете, кто он, вернее, кто его отец? Аманбай, локайский помещик. Самый настоящий курбаши. Родного сыночка послал отбывать обозную повинность. Кто знает, не хотел ли байский щенок нарочно задержать обоз? Видите, и колесо и чека на месте.

IV

Арбы скрипят особенно пронзительно. Скрип колес сверлит мозг и, отдаваясь эхом в накаленных стенах ущелья, кажется похожим на вопли чудовищных птиц. Птицы летят по пышущему зноем белому небу и купаются в солнечных лучах, расплескивая брызги пламени прямо в лицо. А голову все туже сжимает железный горячий обруч и перед глазами ходят черные столбы, и только в промежутки между ними можно с трудом разглядеть кусочки белых меловых утесов, белое соленое ложе речки, белые выцветы соли на дороге.

Сон это или бред?

Лошадь низко свесила голову и еле перебирает ногами. Выпустив из рук поводья, Николай Николаевич покачивается в забытье. Каждый шаг точно молотом отбивает удар в висках.

Пить хочется. Тридцать два часа люди и лошади не пили. Самое страшное, что не удалось напоить лошадей: еще несколько таких часов, и кони начнут падать.

Солнце будто нарочно медленно ползет по небу. Никогда, кажется, раскаленный этот шар не слезет с неба, не уберется за горы, не потонет в снегах таких близких и таких недосягаемых горных вершин. Какими безумцами были люди, поклонявшиеся солнцу! Нужно не поклоняться ему, а проклинать его…

Опять дремота и бред… И как давят стены ущелья! Отовсюду — от стен, от земли, от неба пышет жаром, как из тысячи печей.

Сколько может быть градусов?

Где самое жаркое место на земле? Говорят, где–то в Калифорнии. Пустяки! Наверняка, здесь.

Лошади, обессиленные, едва плетутся. Люди неподвижно лежат на арбах. Николай Николаевич похож на приведенье. Руки висят, как плети, рот раскрыт, жадно ловит сухой, горячий воздух.

Ущелье делает резкий поворот и упирается в высокий желтый холм — пирамиду, покрытую небольшими буграми. От пирамиды в лицо бьет горячая струя. Нечем дышать. Темнеет в глазах. Судя по стуку молотов в висках, лошадь продолжает шагать.

— Вы хотели видеть Ущелье Смерти, — слышит Николай Николаевич знакомый голос, — смотрите. Вот это место. Вот Тысяча могил.

Рядом едет Кошуба. Удивительно, как может он сохранять бодрый вид в такой зной.

Дорога разворачивается и белой, пышущей жаром и дымящейся едкой соленой пылью, лентой уходит в сторону. Медленно ползет по ней обоз. Все с трепетом смотрят на страшный холм. Все молчат.

— Вот из–за этого места, — говорит Кошуба, — и называется долина Ущельем Смерти. Они здесь и поджидают всегда. Знают, что и люди, и кони окончательно сдали, знают, что воля и силы подавлены усталостью, жаждой, солнцем, и… налетают.

Слова Кошубы, в другое время вызвавшие бы тревогу, почти никого не волнуют. Кто–то жалобно спрашивает:

— А вода скоро?

Не отвечая на вопрос, Кошуба продолжает:

— Многие сложили здесь головы, очень многие. Поедем, доктор, посмотрим.

Всем своим бодрым, подтянутым видом комбриг подчеркивает, что трудности пути по Ущелью Смерти не так уж велики и что нечего распускаться и падать духом, бодрость его действует на Николая Николаевича заразительно.

Кони идут узкой тропинкой по склону пирамиды. В стоне колес, в облаках пыли обоз уходит влево. Становится тише. Стрекочут кузнечики и цикады. Крепко пахнет полынью.

Здесь, наверху, чуть легче дышать. Мягкий, почти прохладный ветерок обдувает воспаленные лица. По бокам дорожки, среди кустов колючки, блеклой травы и ярких желтых цветов — холмики комковатой глины. Некоторые из них придавлены тяжелыми камнями, кое–где воткнуты колышки.

— Могилы, — говорит Кошуба. — Он снимает фуражку.

Всадники поднимаются вверх.

— Могилы. В каждой лежит воин. И не простой воин — боец Красной Армии. Заслуженный боец. Многие из них все фронты прошли. И под Питером воевали, на Кубани, и под Варшавой, и на Перекопе. И вот попали сюда, в Ущелье Смерти…

У самой вершины пирамиды лошади начинают испуганно храпеть и пятиться. Прямо из–под земли вырастает старик.

— Салом алейкум.

— Здравствуй, Ходжи–бобо, — отвечает приветливо Кошуба.

Он отводит старика в сторону и долго его расспрашивает о чем–то. Доносятся слова Ходжи–бобо:

— Нет, они прошли по нижней дороге. Их мало. Наверно только соглядатаи. Нет, не опасно, кони их измотаны. Нет, бояться нечего… Что? Санджар? Он не устает смотреть.

Внешний облик Ходжи–бобо вполне подходит ко всей этой дикой местности. Старик совсем высох, кожа туго обтянула его кости. Жизнь горит только в больших карих глазах. На худом, мускулистом теле белые, очень скромные одежды, в руках посох, на голове чалма.

Ходжи–бобо — страж могил кладбища ущелья Танги–Муш, более известного под именем Ущелья Смерти. Ходжи–бобо — хранитель вечного покоя тех, кто сложил головы на древней Дороге царей.

Старик живет в маленькой, чистенько выметенной пещере. В ней прохладно и уютно, хотя все убранство состоит из блестящих камышовых циновок, небольшого, обитого цветной медью, сундука, глиняных кувшинов и чашек и белого неизменного чайника, разрисованного цветочками,

Он даже угощает гостей. Угощает тем, что здесь является наибольшей драгоценностью — водой.

Вода хранится в глиняном кувшине. А известно, что в таких кувшинах даже в самую сильную жару вода остается очень холодной и вкусной.

Откуда здесь вода?

Старик качает головой. Нет, здесь не имеется, к сожалению, поблизости никакого источника. Приходится ездить на ишаке за водой несколько раз в неделю на юг в урочище Кондыхан. Там есть ключи, вытекающие из–под корней чинара, именуемого за свои гигантские размеры Деревом пророка Соломона. Вода в ключе сладкая и вкусная. Только это очень далеко.

Пиала воды сразу приводит все мысли в порядок.

Старик рассказывает о себе. Он не находит нужным скромничать. Ходжи–бобо хочет, чтобы его считали при жизни святым, а после смерти построили бы ему мавзолей. Пусть поставят туг с шестом и ячьим хвостом. Пусть ветры Восхода и Заката качают туг, и пусть молитвы о бедной душе отшельника возносятся к престолу аллаха.

Он считает, что вполне этого заслужит, если жизнь зеленых долин не сманит его отсюда. Кто знает, хватит ли у человека терпения коротать век в пещере, в соседстве с мертвыми.

Ходжи–бобо — хранитель могил. Никто его сюда не назначал, никто не просил брать на себя это тяжелое бремя. Жил он, носивший раньше имя Мавлян, в кишлаке Инкабаг близ Байсуна, в тенистом саду на берегу веселой горной речки. Жил хорошо, в хорошей семье.