— Ооох… поо-ехали, ребятки, — сказала она, растягивая слова, точно ужасно устала. — Спаать хоочется…

Бонжур оставил «австродаймлер» на лужайке перед домом. Сейчас он включил фары, их яркие лучи прорезали даль, выхватив клин из чернеющего кедрового бора, и подъехал к дому.

— Что-то прохладно, — заспанно протянула Ксана. — Хо-ооолодно… спаать хочется. — И позволила мне застегнуть ей воротник плаща.

Терезина не проводила нас; из глубины пустынного, скудно освещенного коридора доносился визгливый плач младенца. Откуда-то сквозь ветер до нас долетел мелодичный возглас незримой хозяйки.

— Buona notsch![113]

Когда Бонжур выводил наш роскошный экипаж с лужайки, нам навстречу в гору из нижележащей деревни Сильс-Марии поднимался грузовик, судя по звуку — порожняком. Сильные прожектора «австродаймлера» — пока Бонжур еще не выключил фары — на секунду осветили его. За ветровым стеклом кабины вспыхнули, точно две горящие рядом в темноте сигары, два красных глаза. Глаза сидевшего рядом с водителем сенбернара, понял я, когда мы проехали мимо.

Наш клаксон под рукой Бонжура издал громогласный короткий аккорд. Водитель, заскрипев тормозами, прижал грузовик к обочине; я не разглядел его в полутьме, мы быстро проскочили мимо. Но уверен, что это был Клавадечер.

— Хозяин «Чезетта-Гришуны».

Полари за моей спиной приглушенно взвизгнула:

— Уж-ж-жасно! Вы видели его гла-а-з-а-а? Огненно-красные?

— Извини, это не его глаза, а собачьи. Рядом с ним сидел сенбернар, огромный пес. Кстати — ха! — у господина Клавадечера и в самом деле, э-э, красноватые глаза альбиноса.

— А что я говорю? Это были его, его глаза! Господи, да что там, Требла привез нас ужинать к самому сатане! Йооп, держи меня, у меня сейчас сердце разорвется!

Наша огромная тяжелая машина шла, подгоняемая ветром. Да, опять ветер с гор обрушился на нас, но на этот раз он дул нам не в лицо, а гнался за нами, как разбойник с большой дороги. Бонжур, точно улепетывать было ниже его достоинства, выдерживал среднюю скорость — пятьдесят километров. Выхваченные мощным светом фар, мимо нас вдоль крутого берега мелькали чугунные столбики заградительных перил. Мы проскочили Сильваплану. В городке горело лишь два-три тусклых огонька за спущенными шторами. Освещенный, хоть и безлюдный, вестибюль гостиницы словно бы возвещал, что конец мертвого сезона близок. Мимо. Опять наносы; снова мы едем по берегу Кампферского озера.

Над Розачем плыла бледная, отливающая зеленью луна, чуть яйцевидная, уже убывающая. Перистые облака проносились под ней на северо-восток. Их спешный гон создавал обманчивое впечатление, будто эта чуть бесформенная луна плывет полным ходом на юго-запад, то появляясь, то исчезая; прежде чем вновь вынырнуть из-за взлохмаченных облаков, она, скрытая их непроницаемой пеленой, излучала магическое зеленовато-изумрудное свечение, и от стремительной смены света и тьмы вспыхивали и гасли горы и озеро.

В машине все молчали. Шоссе к Кампферу почти не делало поворотов. Закрытые окна запотели от дыхания пассажиров, я сидел на откидном сиденье рядом с Йоопом и, протерев рукавом стекло, завороженно вглядывался в отражение лунных бликов на зыбящейся поверхности озера.

Четкую шеренгу чугунных столбиков внезапно прервала одинокая лиственница. Не успела она промелькнуть, как я увидел в озере свет.

Удар-сигнал во лбу как бы подтвердил мое предположение, и я попросил Бонжура остановить машину. Йооп сразу же запротестовал: ему-де хочется домой, а меня, видимо, обманули лунные блики. Я возразил, что лунный свет нынче, смотрите-ка, определенно с зеленоватым оттенком, а свет, который бросился мне в глаза, был какого-то странно красноватого цвета и косым лучом вырывался из воды у берега. Полари, всем своим видом выражавшая торжествующее материнство, обнимая полусонную Ксану, предположила, что это фонарь рыбака. В чем я из-за сильного ветра очень и очень усомнился. Йооп настаивал на своем: лунные блики; но тут и Ксана высказалась против моего пожелания, глухо, вяло и сонно пробормотав мне в спину:

— Аль…ерт… Мал…ыш… Домой, домой.

Миновав озеро, Бонжур направил машину не по ответвлению шоссе, ведущему к курорту — обычной дороге де Коланы, — а поехал к «Акла-Сильве» через лес Сувретты и мимо отеля Пьяцагалли; на воротах моста нам кивнул зеленоглазый бидермейеровский фонарь, словно бы его подтолкнула рука сторожа. Тен Бройка со сдержанным вздохом удовлетворения отметил, что окна дома плотно занавешены, фасад же ярко освещен (видимо, устроить такую иллюминацию он приказал кухарке Уор-шлетте). Из кармана на дверце машины он вытащил шерстяной шарф.

— У Бонжура был сегодня трудный день. Поэтому, Требла, берите «крейслер» и езжайте в Понтрезину. Бонжур завтра приведет его назад. All right?[114]

Из глубины машины послышался женский шепот, потом прозвучало решительное «нет!», высказанное Полой.

— Ксана-золотце что-то не очень хорошо себя чувствует. Я считаю, им надо ночевать у нас.

Тен Бройка был как будто согласен. Пока он на своем неуклюжем голландско-французском диалекте прощался с Бонжуром, я помог Ксане выбраться из машины.

— Тебе нехорошо?

Она бессильно прильнула ко мне. Холодный ночной ветер шумел листвой ольхи, серебристой ольхи «Акла-Сильвы», и развевал Ксанину косынку. «Подмигивающая» луна освещала ее необычно бледное лицо, точно высеченное в минуту благоговейного раздумья, едва намеченную улыбку, сузившую глаза до щелочек. Она шепнула глухо, чуть шевельнув губами:

— Да, Пилотик, мне не очень хорошо. Но это пустяки. Может, это даже хорошо, что мне не очень хорошо. Даже хорошо.

— Последствия бронхита, — вмешалась Полари. — Вниз-вверх по горам, вот девочка и переутомилась. Сейчас уложим ее в постель, и завтра наша красавица будет свежа как роза.

— Bonne nuit, messieursdames, — попрощался Бонжур.

— Bonne nuit, Bonjour[115], — попрощался Йооп, взял Сирио на укороченный поводок, вступил на крытый мост и, отомкнув патентованный замок, подождал, пока женщины и я не вошли в сад, и запер ворота. Я понес Ксану по каменной лестнице, опасаясь, как бы она не заснула у меня на руках, и никак не мог сказать ей, что я задумал, а Полари отперла дверь и забрала у меня Ксану.

В дождевике, мучимый безостановочным, хоть и едва заметным, тиканьем во лбу, я стоял на лестнице меж ярко горящих фонарей, дожидаясь тен Бройку. Тот, поднявшись, отпустил Сирио:

— Марш!

Юный спаниель сонно заковылял в дом.

— Йооп, — сказал я, — ловлю вас на слове. Одолжите мне машину.

4

Тен Бройка удивился.

— Вы собираетесь один ехать в Понтрезину? Я полагал, что и вы переночуете у нас.

— С удовольствием, большое спасибо. Но я бы хотел еще разок быстро смотаться на озеро.

— Па озеро? Смотаться? Сейчас? Вам мало на сегодня автогонок?

— Так вы даете мне «крейслер» на полчаса? — вопросом на вопрос ответил я, маскируя вспыхнувшее нетерпение подчеркнутым дружелюбием.

Теперь он стоял меж фонарями; из-под козырька его дорожного кепи на меня блеснули солнечные очки, бессмысленные сейчас, словно деталь маскарадного костюма.

— А вот оно что. Вы, стало быть, хотите еще разок взглянуть на свет в озере. На это чудо природы. А вернее говоря — в чем я готов держать пари, — на плод вашей возбужденной фантазии.

Формулировка, должно быть, вполне его удовлетворила. С самодовольно-снисходительным видом он вошел в вестибюль, отворил стеклянную дверь в празднично освещенную каминную, на стене которой вспыхнули красные шаровары «Спаги», и показал:

— Voilà[116]. Предлагаю выпить перед сном по рюмке виски с содовой. Это успокоит ваши нервы.