Я оставил позади себя Целерину и мост через юный Инн. (Неужели и он разливается в половодье? Тогда, когда вечный снег на вершинах тает под безоблачным небом?) Из долины Кампаньяча мне в лицо бил сильный тяжелый аромат молодых цветущих трав. Но мне он нипочем! Изрядная порция эфедрина — моя надежная защита. И не только от цветочной пыльцы. Я опять засунул свой «вальтер» в кобуру. Наконец-то я вышел на дорогу к Сан-Джану.

9

«Я не ем ничего, кроме аистиного мяса».

Не надо об этом думать.

Не надо думать о мировой войне.

Не надо думать о той грандиозной войне. О грандиозной минувшей войне. Уж лучше думать о войне гражданской. О четырехдневной гражданской войне. Нет, лучше не думать и о ней. Не думать о Шерхаке Франце. Думать только о последствиях, в крайнем случае можно думать о последствиях, которые имела для Треблы четырехдневная гражданская война. О многолетних последствиях… Истории с привидениями обычно начинаются так: в темную-претемную ночь одинокий путник бредет по дороге, внезапно он чувствует, скорее чувствует, чем слышит, что за ним кто-то идет.

Одинокий путник в испуге оглядывается через плечо. Лицо у него искажается, становится похожим на портрет кисти знаменитого норвежского экспрессиониста Эдварда Мунка.

Но взгляд через плечо нисколько не помогает путнику Эдварда Мунка. Он не видит за своей спиной ничего, даже тени, даже намека на тень того, «другого». Идет дальше, хотя все время слышит или скорее угадывает осторожные шаги за собой. И тут, сделав усилие, он останавливается, оборачивается. Испуганный, встает в боевую позицию.

Но я не почувствовал страха, поглядев через плечо. Остановился, сделал поворот кругом и окинул спокойным взглядом те метров шестьсот, которые успел пройти, перебравшись через Иннский мост.

Редкие огни, еще горевшие в Целерине, казались очень далекими, гораздо более далекими, чем на самом деле. Да, можно было подумать, что между мной и Целериной расстилался морской залив и был полный штиль. Секунду меня занимал странный вопрос: почему вдали не видно маяка, подающего свои однообразные сигналы?

Ах да, мы же были в горах — те скупые огни наверху и я.

Но какое безмолвие! По временам мне недоставало легкого шума морского прибоя, и это нельзя было даже приписать слишком большой дозе эфедрина (от которого человеку так великолепно, так легко дышится). «Волны моря и любви».[420] Я шагал по обширному заповеднику, по гладкой равнине Кампаньяча, на которой позавчера у подъема на высокогорный луг паслись сотни коров, паслись даже ночью. Полусонное позвякивание приближалось, теперь я понял, чего мне недоставало: коровьих колокольчиков.

Я шел и шел, а за моей спиной раздавалось монотонное топ-тон, то был стук моих собственных кожаных подошв о покрытие шоссе, местами гудронированного. То и дело слышалось легкое поскрипывание, стало быть, мои ноги шагали по свежему гудрону и под ними скрипел мелкий, размолотый гравий. И тут у меня появилось странное чувство, будто кто-то присасывается к моим подметкам, небрежным, но докучливым ртом, от поцелуев которого хотелось поскорее избавиться. Преодолевая крохотные «болотца» на гудроне, я останавливался на секунду и счищал с подошв клейкие маленькие камешки, будто норовистый конь, загнанный в конюшню, который чистит копыта, стуча о пол.

Подошвы на микропорке! Наверно, одинокие ночные путники в башмаках на микропористой резине и с маской ужаса на лице, как у персонажей Эдварда Мунка, и даже те путники, у которых каблуки кожаные, но с резиновыми набойками, могли бы легче распознать загадочное топ-топ, которое следовало за ними по пятам. Но Требла не носил башмаков на микропорке, не подбивал резиновых набоек; монотонный топот шагов по дороге на Сан-Джан звучал для него чрезвычайно реально и не будил эхо: я шагал прямо-таки с воодушевлением, и это, как ни смешно, придавало мне небывалую уверенность в себе, даже что-то похожее на высокомерие. Я старался не думать сейчас о…

«Я ничего не ем, кроме аистиного мяса».

Старался прогнать воспоминания о Брэиле 1916 года, но один маленький эпизод из той эпохи просто-таки нагнал меня на этой дороге!

Военнопленные — молодые румынские цыгане, сплошь неграмотные, не сразу могли (или хотели) сообразить, где право, где лево, и вот они попали под начало одного из выучеников Маккензена, под начало прусского фельдфебеля. Тот муштровал их что было мочи, но зги молодые «индивидуалисты» никак но могли научиться держать ногу; тогда сей хранитель прусской славы проявил незаурядную изобретательность, стал проводить строевую подготовку весьма оригинально. Ежедневно по утрам, когда он собственной персоной водил «свой цыганский табор» к дунайской гавани на разгрузочные работы, каждому цыгану по его приказу привязывали к разбитым башмакам пучки сена и соломы, к правому башмаку — сено, к левому — солому. Направо — сено. Налево — солома. Мы, «элита в шнурованных ботинках», парни из 36-го соединения разведывательной авиации (еще был жив Веккендорфер, Лаймгрубера не успели назначить нашим командиром) буквально покатывались со смеху, когда маккензеновский фельдфебель, проходя мимо нас со своими подопечными, орал зычным, резким голосом:

— Правой!

Левой!

Правой!

Левой!

Сено!

Солома!

Сено!

Солома!

Ха-ха-ха!

— Довольно галдеть, так вас растак, вы что, сбрендили?!

Сено!

Солома!

Сено!

Солома!

Сено!

Солома!

Сено!

Солома!

Хи-хи-хи!

«Дамы и господа, мои несуществующие слушатели, несмотря на то что здесь темно, взгляните на меня (ПРИНЦЕССА КОЛИБРИ, САМАЯ ВЫСОКАЯ ЖЕНЩИНА В МИРЕ, ПО СРАВНЕНИЮ СО МНОЙ — ДЕРЬМО!), взгляните на последнего социал-демократа! Вы видите, как он марширует в полном одиночестве? Когда с Шикльгрубером будет покончено, социал-демократия в том виде, в каком она была создана и выпестована своими великими отцами Августом Бебелем и Вильгельмом Либкнехтом, ни за что не возродится. Она где больше, а где меньше ослаблена — в зависимости от национального темпе рамента — гордыней, обуявшей ее в связи с былыми успехами в классовой борьбе; новые партии социалистов, безусловно, станут куда более обывательски буржуазными, почти неотличимыми от буржуазных партий… гм… неотличимыми от поздне-или пост-буржуазных партий… А если между ними и окажутся различия, то не в пользу социалистов. Некоторые пост-буржуазные партии наверняка не будут заражены обывательщиной. Но вопреки всему я вполголоса напеваю:

— Avanti popolo /alla riscossa,/bandiera rossa, /bandiera rossa./ /Avanti popolo/ alla riscossa,/ bandiera rossa/ trionferà…[421]

Комичное явление: сын фельдмаршала Габсбургской монархии марширует ночью по дороге через Сан-Джан и поет боевую песню итальянских «красных». Возможно, «папаша Радецкий» перевернется в гробу на своей «Горе героев» в Нижней Австрии. А может, и не перевернется. В сущности говоря, кощунство, когда живые в шутливом тоне ссылаются на гимнастические упражнения мертвых.

— Bandiera rossa la trionferà, /Evviva il socialismo e la li-bertà…[422]

Это — одна из самых красивых, самых пламенпых революционных несен со времен «Марсельезы»!

Топ-топ-топ-топ-сено-солома-сено-солома.

— Avanti popolo /alla riscossa, / bandiera rossa/ trionferà.

(Дружище, не пой так громко.)

Во время четырехдневной гражданской войны моей самой заветной мечтой было убить не главу хеймвера князя Эрнста Штаремберга. Этого красивого плейбоя нельзя было всерьез ненавидеть. Истинную ненависть я испытывал к прусскому майору Вальдемару Пабсту, который перебрался из веймарской Германии в Австрию. В эту пору, то есть в тридцать четвертом году, он отличился на посту начальника штаба хеймвера (тот факт, что он не примкнул к нацистам, имел свою вполне нацистскую причину: «недостаточная чистота крови»). Как жаль, что он не попался мне в открытом бою, этот Вальдемар, этот двойной убийца, который в январе 1919 года разместил свой штаб, штаб гвардейской кавалерийской стрелковой дивизии, в шикарной берлинской гостинице «Эдем» и отдал оттуда приказ убить двух человек, возможно поглощая устрицы и запивая их шампанским. Первой его жертвой стал адвокат, доктор Карл Либкнехт, который уже в 1914 году осмелился голосовать в рейхстаге против военных кредитов. По приказу Пабста Либкнехта ночью впихнули в машину, а потом высадили в заснеженном Тиргартене, сказали: «Вы свободны, господин доктор» и тут же УБИЛИ «ПРИ ПОПЫТКЕ К БЕГСТВУ». А вот что «мы сделаем с этой малышкой Люксембург»? Ей мы быстренько заткнем глотку «Накоплением капитала» (которое она сочинила). Поручим Розу матросу Рунге, слабоумному и жестокому. Ну а как все происходило потом, историки нового времени не дознались точно. Нет у них единого мнения на этот счет. Неизвестно, застрелил ли Рунге Люксембург уже в «Эдеме» (в то время, как этажом выше у майора Вальдемара Пабста выстреливали пробки от шампанского), а потом впихнул труп в машину (в которой сидел по крайней мере один офицер кайзеровского военно-морского флота)? Или же Рунге «прикончил» Люксембург уже в автомобиле? Как бы то ни было, а полчаса спустя тело Розы погрузилось в ледяную воду Ландверского канала. Ах, как я хотел бы очутиться с глазу на глаз с начальником штаба хеймвера Вальдемаром Пабстом! Но я ни разу не увидел его за те несколько дней боев, вместо этого я взвалил себе на спину раненого Шерхака Франца и помчался с ним в Грац к доктору Максиму Гропшейду. Шерхака СПАСЛИ ДЛЯ ВИСЕЛИЦЫ! Да, по законам «чрезвычайного положения» к виселице были приговорены: Шерхак, Станек — секретарь профсоюза металлистов в Штирии, Коломан Валлиш, сапожник Мюнихрайтер, капитан венской пожарной команды инженер Вайзль, изобретатель пенного огнетушителя, и многие другие. (Мог ли аппарат юстиции в государстве Дольфуса — Шушнига вздернуть на виселицу и Альберта ***, еще сравнительно молодого тридцатипятилетнего человека, инвалида войны с тяжелыми увечьями, фельдмаршальского сынка? Нет, для этого австрофашистский режим чересчур крепко врос корнями в старую Австрию.) Ну а вскоре венский нелегальный 89-й эсэсовский полк укокошил Дольфуса в его резиденции на Баллхаусплац, и канцлером стал дворянин Шушниг. Еще до того как он распустил хеймвер, да, еще до этого, Шушниг выпроводил из Австрии организатора двух убийств — убийства Либкнехта и Люксембург. Тем временем Требла познакомился с двумя тюрьмами в Граце, с четырьмя в Вене и с целым рядом лагерей; в 1934 году он сидел в лагере Мессендорф в Граце, поздней осенью неделю пробыл на свободе, после этого был «передан» жандармами в лагерь Вальтендорф. Сие учреждение разместили в школе. Полицейская кухарка Лайбброд оказалась «сочувствующей», меня она называла не иначе как «господин фон Товарищ». В лагере сидели «красные» и «коричневые», и кухарка по мере возможности подсовывала «красным» двойные порции. Два из трех лагерных дежурных надзирателей также не скрывали своих симпатий, поэтому комната для свиданий заключенных была всегда полна, и там не унывали. Когда кто-нибудь из наших хотел «побыть» со своей женой, подругой или возлюбленной, в лагерной канцелярии из гигантского шкафа для бумаг вынимали все содержимое, кроме папок на самом дне, толщиной примерно в матрас. После этого рабочий день на полчаса так сказать клали ad acta, и канцелярские слышали когда тихую, когда громкую возню в шкафу.