Померещилось даже настоящее человеческое счастье: дочка, Саша. Аглая перестала клянчить у Андрея ласки. Аглая забыла звуки «падурса». Часы кормления, вес младенца, крохотная ванна — сделались для нее жизнью. Когда же она совсем разучилась вспоминать о своей судьбе, когда, даже читая романы Слезкина[58] или рассматривая в «Ниве» виды Палермо, она стала думать: вот Сашенька это прочтет, а это увидит, словом, когда закончился процесс перерождения кокетливой барышни в хлопотливую, пеленочную, микстурочную маменьку, тогда Саша умерла от воспаления мозга.

Прошло много месяцев, прежде чем острое горе стало тихим, ноющим. Но все же настал вечер, когда снова послышалась музыка за окном и где-то под ложечкой зашевелилась мучительная, как зуд, жажда человеческой нежности. Аглая метнулась к Андрею. Но перед ней оказался чужой, вежливый, успевший набраться иной, не домашней жизни человек. Здесь не могли помочь ни заботливость Аглаи, починившей и переметившей все его рубахи, ни купленная за много дней без масла к чаю огромная фиолетовая шляпа с целым на ней плодовым садом. Аглая плакала, но в уголочке, тщательно засыпая слезы цветочной пудрой: она ведь знала по романам, взятым из соседней библиотеки, что мужчины не любят заплаканных щек. Она испробовала и все другие уловки этих якобы мудрых книг. Как-то изумленный Андрей услыхал, что Аглае очень нравится сосед, рыжеусый чиновник казенной палаты, что Аглая позвала его в гости, что, больше того, она и сама может пойти к этим рыжим усам, хотя бы пить чай. Но, как видно, издания «Шиповника» умели лгать не хуже французских книжек в желтых обложках: Андрей только пожал плечами — у каждого свой вкус.

Ненасытная чаша требовала новых капель. Пришла революция, сначала почти незаметная; ну, давка на улицах или глупые песни; потом страшная, с прятаньем в погребах, с ночными обысками, с очередями, наконец, и вовсе невыносимая, заставлявшая спускать на Смоленском последнюю простынку, вместо котлеток жевать осьмушку глины, ходить на «повинность», то есть попросту сгребать снег, как это делали прежде одни только дворничихи, прятать в солдатских валенках отмерзшие, распухшие ноги и плакать, плакать от дыма, плакать от горя, плакать от всего. Разве можно передать, как Аглая, бескорыстно преданная светскому счастью и звукам «шаконов», в горе знавшая только одно утешение — вощеные лики икон, как эта Аглая возненавидела революцию? Когда красноармеец, водивший партию на работу, говорил ей «товарищ», она испытывала физическую тошноту. Она пошла бы на все пытки древних христиан, только бы он, этот косолапый туляк, взятый недавно по набору, в ее же представлении палач и латыш, сдох бы, а с ним и вся революция!

И может быть, потому, что она так ненавидела эту живучую революцию, ей было дано двойное испытание: после первых же бесчинств Андрей оказался с большевиками. Да, он был с теми, что, реквизировав пианино фабриканта Гая, раз навсегда оборвали все «шаконы», с теми, что потрошили святые мощи, с теми, что заставляли дикими ночами девятнадцатого года реветь в подушки, чтобы никто не подслушал, тысячи и тысячи Аглай. Это было для нее непостижимым. Аглая знала, что муж ее честный человек, знала также, что он православный. Тогда ей пришла в голову жалкая бабская догадка: влюбился, спутался с какой-нибудь большевичкой, может быть, с жидовкой. Напрасно Андрей пытался ей объяснить: справедливость, идеи. Аглае казалось, что он, для отвода глаз, читает на память газету. Ради справедливости люди не рискуют жизнью. Мужики шли грабить усадьбы. Жидов раньше гнали в шею, а теперь каждый жидюга и царь и бог. Все это понятно. Но Андрей? Зачем Андрею понадобилась революция? А Андрей влюбился! Влюбился опрометью, дико, как когда-то после одной мазурки влюбился в Аглаю. Если б она только могла разыскать эту гадкую женщину, схватить ее за волосы, исцарапать, задушить! Но Аглая даже не знала имени разлучницы. Хуже того: исчез и Андрей, уехал грабить Ростов, верно с ней, с подружкой.

В темной конурке, глодая ржавую селедку, по целым неделям от холода не моясь, ждала Аглая Андрея. Кто сказал, что она была пухленькой барышней, что она когда-то танцевала мазурку? На нее взглянуть было страшно: костлявая, как эта обглоданная селедка, с селедочными мутными глазами, с лицом, как будто изъеденным ржавчиной, она еле двигалась. Пройдет два шага, закашляется и долго мучительно трясется, пока не выплюнет сгусток кровавой мокроты. В трудовой книжке значилось Аглае двадцать четыре года, а на вид было под сорок. От дыма обильно текли слезы. Чаша все вмещала.

Что ее еще держало в жизни? Ведь не селедки же! Странно приложить слово, которое так хорошо подходит к мечтательным девушкам, которое вполне уместно в сентиментальных стихах, к злой, чахоточной жилице из квартиры тридцать четвертой, с кашлем, похожим на лай, пугавшим всех дворовых мальчишек, странно приложить к такой не ведьмуле, но истинной ведьме нежнейшее слово «любовь». Однако это сущая правда: Аглая любила Андрея, любила его преданно, сильно, и только эта любовь помогала ей вынести все. Аглая верила: он увидит, что шлюха остается шлюхой, тогда он вернется к жене. Аглая не может умереть! Она должна отобрать у воровки похищенное добро.

Аглая ходила в церковь, молилась, слушала глухие толки бабок, и глаза ее начинали блестеть. Вместе с бабками она ожидала чудес, вместе с ними верила, что чудес много: то появлялась в кладовке дивная икона, то сама собой зажигалась лампадка, то внезапно, от не ведомых никому язв, подыхал коммунист, поругатель мощей. Глаза Аглаи блестели, потому что после всех этих чудес она ждала одного главного чуда: кончится треклятая революция, умрет Троцкий, жидовку за все ее штучки посадят в острог, а Андрей, сконфуженный, нежный, запросится назад к жене. Аглая — христианка, она его простит!

И вот чудо как будто начало сбываться. Правда, Троцкий не умер, но что Аглае Троцкий? К ней вернулся Андрей! Снял шапку. Все тот же, прежний, даже ласково улыбнулся. Как радовалась Аглая! Но не успела вдоволь нарадоваться, как он уж сказал ей, что снова уезжает, куда-то далеко, на Запад, в Париж. Аглая спросила:

— Что же, ты жену здесь бросить хочешь? Меня-то не возьмешь?

Но Андрей ответил, что едет в подполье, на опасную работу, может быть, на смерть. Аглая знает эти басни: он едет с нею кутить! Нет, это, кажется, последняя капля!..

— Хорош муж! Ты только на меня посмотри! Что со мной стало. Уж если ты большевик, такое несчастье случилось, устройся хоть хорошо. Устроились же другие, кремлевский паек получают. Вот Настя говорила, что Рики, это коммунисты из четырнадцатого номера, каждый день икру жрут. И куда тебя несет? Уж кончили воевать. Сиди здесь!

— Аглая, я тебя устрою. Ты тоже будешь получать паек.

— На черта он мне, твой паек! Что я без тебя делать буду? Ты с ней по шантанам, а я здесь паек, большевицкую милостыньку, фунтик ржаного! Так, что ли? Так ты, Андрей, мне насчет справедливости не говори! Нет в этом никакой справедливости. Шлюхе-то всё, ее в Париж, ее к сердцу прижать. А мне что? Жене? Что у тебя, Сашенька от большевички, что ли, была? Воровка она! Жизнь мою украла! Чтоб ей…

— Аглая, успокойся ты! Я один еду. Пойми же, я должен ехать. Я не могу здесь остаться.

— Не можешь, а я могу? Дров нет, вчера взяла у Насти четыре полена, а отдать нечем. Ты на мои ноги лучше погляди! Хлеба пятый день не выдают. Мука шиболовская кончилась вся. Я вот чай только по праздникам пью. Сил моих нет! Палец занозила — гноится. Ходить трудно. До сортира дойти не могу. Сволочи обманули, за пуховую подушку дали три фунта, да и то тухлые!..

И вдруг голос Аглаи переменился, он стал тихим, нежным. Кажется, это был голос пухленькой девушки, танцевавшей когда-то мазурку.

— Андрей, я все не о том… Я ведь для тебя это… Как я ждала тебя! А ты и взглянуть на меня не хочешь… Я ведь понимаю, какой я рожей стала… Вот сегодня у Насти взглянула в зеркало, так ноги отнялись. Ты только одно пойми: люблю я тебя! Она, может, и красивей, молоденькая, окрутила тебя, но сердца в ней нет, безжалостная она. Брось ты ее! Оставайся здесь! Ведь я же жена тебе. Это от Бога, это никаким декретом не вырежешь. Я за тобой ходить как буду! Я к доктору пойду, поправлюсь, заживем по-хорошему… Я вот причешусь — все-таки не такое пугало… Еще после Сашеньки… волосы лезут…