Галин отправился искать нашу корреспондентскую группу, а нас повели к пленным, находившимся невдалеке, возле одинокого домика. Эренбург наконец добрался — впервые за войну — до живых «фрицев». Вначале мы слушали, как красноармейцы на каком-то особом солдатском коде изъяснялись с пленными. Настроение у наших людей было более чем благодушным. Они угощали гитлеровцев папиросами, называли их даже… товарищами. Какой-то унтер с расстегнутым воротником и отсутствующим выражением лица подошел к бойцу, назвал его "товарищ комиссар" в расчете тоже получить папиросу. И когда ее получил, он тут же, отвернувшись и не думая, что его поймут, сказал другому пленному: "Русские свиньи". Писатель перевел красноармейцам эти слова. Что здесь было — догадаться не трудно; благодушие смыло как волной.

В этой поездке потерпела крах моя попытка удержать Эренбурга в безопасном месте, если, вообще-то говоря, на фронте можно найти такое место. Воспользовавшись тем, что Эренбург увлекся допросом пленных, мы с Макаровым ускользнули в только что отбитое у немцев село Красное, куда надо было добираться под фланкирующим огнем врага, а местами и ползком. Прошло немного времени, как вдруг, к нашему удивлению, там появляется Эренбург, страшно рассерженный, что мы его покинули.

— Я не меньше вашего повидал, — бросил он нам упрек.

В общем, не я, а он, не взирая на "табель о рангах", устроил нам, двум дивизионным комиссарам, «разнос». С тех пор во время наших поездок на фронт Эренбург не отпускал меня от себя ни на шаг, строго следил, чтобы я его больше не «обманывал».

Невольно вспоминается также эпизод, имевший место позже, на Западном фронте. В штабе для писателя дали броневичок, толщина брони которого и тогда вызывала улыбку, и мы отправились в путь-дорогу. Обстановка была горячей, и дальше командного пункта полка я Илью Григорьевича не пустил и поэтому сам в батальон не поехал. Отправились в обратный путь под вечер. Эренбург был впереди, а я следовал за ним на «эмке». И вот каждые километр-два он останавливался, вылезал из своего броневичка и проверял, на месте ли я, и если моя машина отставала, дожидался, пока она не подъезжала вплотную к броневику.

Но вернемся к нашей поездке на Брянский фронт. Войска фронта не смогли выполнить задачу. Танковая группа Гудериана ушла главными силами на юг, оставив для прикрытия в полосе фронта две танковые дивизии и другие части. Войскам Еременко удалось вначале потеснить их и даже отбросить за Десну, освободив немало населенных пунктов, но затем наше наступление захлебнулось.

Как раз в эти дни мы и были в войсках фронта. Возвращались в Москву не в лучшем настроении. Но удачно или неудачно закончилась операция — для газеты материал был. Подвигов в любом бою много. Впечатлений и фактов Эренбург в эту свою первую поездку получил достаточно. В газете сразу же был опубликован его очерк. И потом еще долго брянские впечатления находили отзвук в статьях Ильи Григорьевича.

Во время Московской битвы фронт был близок, и я имел возможность чаще выезжать в действующие армии. Эренбург настойчиво просил брать его в эти поездки.

Числа девятнадцатого января член Военного совета 5-й армии бригадный комиссар П. Иванов позвонил мне вечером и сказал, что армия должна завтра взять Можайск и Бородино. Я сразу же дал знать об этом Эренбургу, и, конечно, он сразу же согласился поехать туда.

Отправились мы рано. За Кубинкой нас застал рассвет, и черная редакционная «эмка» среди окрашенных под снег фронтовых машин резко выделялась на разбитой дороге. По пути к Можайску мы заехали к командующему 5-й армии генералу Л. А. Говорову. Нас встретил рослый человек в гимнастерке с тремя звездочками на петлицах и характерной для старого служаки строевой выправкой. В короткие минуты беседы Эренбург удивительно точно схватил его портретные черты. "Хорошее русское лицо, крупные черты, как бы вылепленные, густой, напряженный взгляд. Чувствуется спокойствие, присущее силе, сдержанная страсть, естественная и простая отвага…

Вот уже четверть века, как генерал Говоров занят высокими трудами артиллериста. Он бил немцев в 1916 году, он бил интервентов, он пробивал линию Маннергейма…

Есть в каждом артиллеристе великолепная трезвость ума, чувство числа, страстность, проверяемая математикой. Как это непохоже на истеричность немецкого наскока, на треск автоматов, на грохот мотоциклов, на комедиантские речи Гитлера, на пьяные морды эсэсовцев! Может быть поэтому, артиллерист с головы до ног, генерал Говоров кажется мне воплощением спокойного русского отпора".

Я не раз после этого встречался с Говоровым и под Москвой, и в Ленинграде, и после войны, слыхал о нем немало, читал о нем, но более меткой характеристики, чем дал ему Эренбург, не видел.

Командарм обрисовал нам обстановку, рассказал о задачах, которые решает сейчас армия, все это показал на карте с красными стрелами, рвущимися на запад, и синими стрелами, повернутыми вспять.

Чем ближе к Можайску, тем сильнее чувствовалось дыхание боя. Много смятых, искореженных, разбитых немецких танков, пушек, машин. Протирая заиндевевшее стекло, Эренбург считает все подряд. Потом стал считать только танки и орудия. Тоже много. Вдоль дороги в кюветах задубевшие трупы фашистских солдат, которые не успели убрать.

Все чаще останавливается наша «эмка». Эренбург выскакивает из машины и присоединяется то к группе наших бойцов, спешащих на фронт, или к раненым, то ходит по пепелищам, где бродят вернувшиеся жители в поисках того, что осталось от их домашнего скарба. Я заметил, что обычно во время своих фронтовых поездок Эренбург делает короткие пометки в записной книжке. Но в этот тридцатиградусный мороз рука не держала карандаш. И только возвращаясь в машину, писатель вынимал свою книжечку с желтоватой обложкой и записывал главным образом фамилии собеседников, названия сел — все остальное держал в памяти.

Я видел, что Эренбургу в его штатском пальто с поднятым воротником, в легкой каракулевой шапке и ботинках с суконным верхом было очень холодно, и казнил себя, что выпустил его без тулупа и валенок. Я рассчитывал, что отвезу его в теплую штабную избу или нагретую землянку командира дивизии или полка. Но удержать там писателя невозможно было — его тянуло поближе к боевым частям.

В дивизиях и полках Илья Григорьевич без устали копался в трофейных документах, присутствовал на допросах пленных. Но это, чувствовалось, было для него «грязной» работой, он занимался этим по необходимости. Самыми светлыми и радостными были для него встречи с нашими бойцами. Вот и под Можайском его окружила группа солдат и офицеров. Сама собой возникла беседа. Он внимательно слушал, изредка задавал вопросы. Эренбург интересовался настроением бойцов, их оценкой врага, перспектив войны. И тут же высказывал свою точку зрения на эти вопросы. Я замечал, что он задает вопросы не из-за практических журналистских целей, не только для того, чтобы записать какую-то строчку для будущей статьи. То были простые беседы равных, разным оружием делающих одно и то же дело и одинаково глубоко заинтересованных друг в друге.

В своих статьях и путевых очерках Эренбург находил особые, сокровенные слова, чтобы выразить всю меру любви и уважения к тем, кто закладывал "первые камни победы".

"Наши бойцы воюют просто, сурово, серьезно". Так же просто, сурово и серьезно писал Илья Григорьевич о советских воинах. Иногда это был факт или штрих. Иной раз — услышанная крылатая фраза, афоризм. Порой сжатый и, я бы даже сказал, лаконичный рассказ о подвиге человека. Они по-своему раскрывали душевный мир советского солдата, его настрой, его мысли и чувства, "неприметный, простой и трижды благословенный героизм русского человека".

Мы приехали в Можайск, когда немцы уже были изгнаны из города. Шли бои на Бородинском поле. На здании горсовета висел красный флаг, водруженный, как нам сказали, политруком роты, первой ворвавшейся в город. Жители, вышедшие из подвалов или вернувшиеся вместе с армией к родным очагам, яростно сдирали со стен и зданий и рвали на мелкие куски объявления, распоряжения и приказы немецких властей, неизменно заканчивающиеся угрозой: "… кто не сделает — будет расстрелян".