Лидия Ивановна поняла его невинный подвох, улыбнулась.

— И водяной тебя не берет!

Дмитрий Петрович нахмурился. Глянул куда-то в сторону, кратко ответил:

— Водяному хватит и одного Медунова. Старшего.

Засиделась дотемна Лидия Ивановна около Дмитрия. Жили они вдвоем, бездетно, друг без друга скучали; и в кино, и на рыбалку, и на охоту — вместе.

— Пришел бы хоть белье переменить, — сказала она перед уходом.

— Думаешь, если опасность, так я того…

— А ну тебя, все зубоскалишь! Все равно что звери вокруг ревут, а ты хиханьки да хаханьки. — Лидия Ивановна делала вид, что сердится, а сама была довольна им. — Попробуй только выкупаться. Слышишь, Митя?

— Обсохну!

Осветились огнями и берега и беспокойная, бугристая водная равнина. Аму-Дарья безостановочно тащила в канал всякую чертовщину. Опять забило решетки и опять Медунову пришлось пропихивать вручную беспорядочно нагроможденные отбросы бешеного течения. Потный, с противным головокружением, он присел на ветерке, стянул с себя рубашку и кепку. Прямым безошибочным охотничьим взглядом он промерил прогал между кострами у дженгелей и сразу же заметил этот огонек. Он как бы ковырял темноту, вскрывал ее, чего-то доискивался… Это был свет пограничного следового фонаря. Медунов не то чтобы вздрогнул, а вдруг встрепенулся всем своим существом, насторожился и встал с приступки у перил. Пучковатый светляк ближе, ближе… Берег пылал электрическими огнями; у светового океана следовой фонарь пропал. По влажному песку цепочкой шло несколько пограничников; Медунов отметил про себя, что не все были с оружием. Он вышел им навстречу. Заставской народ давно знаком Медунову, он завсегдатай у воинов границы, а они всегда знают, где в нужную минуту найти «охотника с тремя собаками». Высокий моложавый офицер, с пистолетом и фляжкой у пояса, первым протянул руку, истово сжал кургузую, с короткими толстыми пальцами ладонь Медунова.

— Здравствуй, Петрович! Воюешь?..

— Здравия желаю! — ответил Медунов негромким голосом, в котором были и уважительность, и подтянутость бывшего фронтовика, имеющего награды за выполнение особо важных оперативных заданий командования. — Держу оборону.

— Наступать надо, — проговорил офицер, слегка касаясь Медунова плечом. — Противника в штыки…

— Кисель вилкой не захватишь, — ответил инженер, отходя в сторону вместе с офицером. — Помощь нужна? — спросил он без обиняков.

— Пожалуй, потребуется, — так же немногословно и прямо сказал офицер. — Утопленник хотя и молчал, но кое-что выдал… Поможешь. Скажу — когда. A пока — помогать пришли. Видим, дела тут у вас нешуточные. Выделили на подмогу людей. Бери, Петрович, под свою команду. Ребята надежные, клади на них больше, не согнутся.

Вооруженные вместе с офицером ушли своим, никому неведомым путем, а другая группа пограничников, во главе с сержантом, осталась с Медуновым. Сняв гимнастерки и сапоги, солдаты с ходу включились в работу. Отмеряли проволоку и вязали камыш, куски камышовой холстины и увесистые булыжники скрепляли железными прутьями — вот уже первый пограничный карабур уложен в заградительный береговой пояс. Одни мастерили карабуры, другие делали фашины. Когда Медунов по спешному вызову дежурного ушел на плотину, руководить солдатской бригадой взялся старик Эмин-ага, перекочевавший из села к Аму-Дарье. На костерке у него кипел чай; под холстом, за пазухой, лежал надежный запас чурека и ковурмы.

До рассвета несли необычную службу пограничники. Немного их было, но сделали они большую работу. Пожалуй, Эмин-ага не преувеличил, когда сказал, что, по колхозным расценкам, каждый солдат заработал три трудодня, а сержант — полных четыре.

…Стояли ночь, стояли день и еще сутки. Выстояли. Аму-Дарья отступила в свои берега. Колхозный мираб Эмин-ага Язлыев тряс руку «главному мирабу» Дмитрию Петровичу, поздравлял его, а тот — старика.

— Карабуры, — непоколебимо твердил свое Эмин-ага, — они помогли. Карабуры плотину спасли, урожай спасли. Теперь можно будет мешки с хлопком ставить на весы… А то, сам знаешь, Петрович, пустой мешок стоймя не встанет.

Схлынул летний прилив. Успокоилась Аму-Дарья, муть в воде осталась, но не такая тяжелая, как при паводке. В канале устойчиво держался высший поливной режим; на полях шло накопление урожая, хлопкоробы целины и всего Мургабского оазиса от души благодарили тех, кто в эту страдную пору давал воду, богатство, жизнь… От излучины Дарьи по короткому желобку старого уширенного канала, через естественные отстойники — озера Карагалы, Лебяжье, Часкак, по живописному лону Обручевской степи, промеж двигающихся песчаных пирамид барханистой пустыни протянулась магистраль Каракумского канала, местами быстротечная, клубящаяся мутным вихрением, а больше — тихоструйная, с грузным, вальяжным течением. Там, где, не выпуская ее из повиновения, воде дали волю, позволили выйти неподалеку из русла в укрепленные низины и пади, там застеклянели, заросли рогозом сонные, прогретые до дна заводи — пристанище сомов, уток и охотников. Головное, словно сердце, гонит по всем жилам канала живую воду; в любой его отметке — посмотри на береговые ступеньки от волнобоя, проследи за движением текучей благодати — и ты уловишь, почувствуешь пульс…

Старшему инженеру по ремонту, Дмитрию Петровичу Медунову вручены под надзор и опеку шестьдесят пять километров канала в самой беспокойной и необузданной — верхней его части. Впрочем километраж — дело весьма относительное, непостоянное. Все справочники, множество карт и ученых реляций страдают сейчас большой неточностью в определении длины канала; за последний год вырос он, вытянулся — и не только в нижнем течении, где пока и конца ему не видно, а и в верховье, где ученые авторитеты раз навсегда установили отметку водозабора. Во владениях Медунова насамовольничала Аму-Дарья и заставила гидротехников как бы возвратиться к начальным дням стройки. И тут Джейхун — «Бешеная» — оправдала свое древнее название.

После разливов река угомонилась, но не надолго. Не прошло и месяца, как снова по всему каналу, и прежде всего там, где вода миллионами ручейков растекалась по хлопковым полям, ударили тревогу. Устью канала и его многочисленным ответвлениям стало угрожать обмеление, а хлопчатнику, достигшему поры раздольного цветения и накопления коробочек с волокнистыми дольками, — засуха. «Главный мираб» Дмитрий Петрович Медунов покамест не высказывал ничего вслух, но, наблюдая за присмиревшей Дарьей, опасался худшего. Река все больше давила на противоположный, правый берег, а против плотины один за другим появлялись меляки-поденки, преграждавшие указанный воде путь. Они пучились и пропадали, расползаясь сгущенной мутью, и эту гущину река несла не куда-нибудь, а в канал. Огромные мели стали дыбиться в подводящих рукавах, сдерживать и так не слишком ретивый поток.

Понимая без слов тревогу Медунова и предвидя опасность, пожалуй, более грозную, чем паводок, начальник службы эксплуатации Сергеев решил учинить осмотр всех подводов к трехголовью канала. Утром вместе с Дмитрием Петровичем на катере они отправились по заливчику к Аму-Дарье. Горизонты воды были низкие, катер часто ширкал днищем по песку, садился без якоря на мелководье. Медунов в засученных выше колен штанах, перешагивал через борт, раскачивал плавучую посудину, и стаскивал ее с зазубренных перекатными остряками мелей. Лик реки был непривычно светел, побеленный многочисленными бурунами и лоснящимися, бугорками обнаженного дна. Проплыли несколько километров по течению, пересекли русло поперек и оба ужаснулись тому, что не сразу заметили: у входа в канал нарастал вытянутый на сотни метров остров, его очертания обозначались со стихийной быстротой. На обратном пути Медунов обнаружил, что протока посредине уже пропала, пришлось огибать остров. Он грозился совсем закупорить входные зевы канала и к одному из них уже прилаживался высоким боком.

Катер привез в Головное худые вести.

Немедленно было послано сообщение в Мары, а оттуда — в Ашхабад, в министерство водного хозяйства. Не замедлил ответ: строжайше предписывалось устранить все помехи в «голове», давать воду без перебоев и полновесными кубами. Вечером в конторе собралось чрезвычайное техническое совещание. Обсуждалось одно: как обеспечить бесперебойный приток воды в канал, остановить наступление невесть откуда взявшегося острова (это лишний раз подтвердило туркменскую поговорку: «Воде не доверяйся»). Не было никакого доклада на совещании, все знали о создавшемся положении и поэтому сразу же начали с предложений.