До войны Мария, племянница Джозефа, жила с родителями в Польше. Родителей гитлеровцы убили. А она оказалась в этом самом показательном лагере. Подруга нарисовала портрет Марии незадолго до ее смерти. И сохранила портрет. А после войны прислала Джозефу, в Нью-Йорк. Мария, оказывается, знала адрес дяди.
Марию сожгли в печи. Дело в том, что в показательном лагере, кроме театра, школы и кружка для вышивания, была еще и печь. В ней время от времени сжигали детей.
Мистер Уэйкфилд пришёл с полной чашкой и снова сел в свое удобное кресло. И вздохнул. И грустно улыбнулся.
— Конечно, всё это очень тяжело, — сказал он. — Но, знаете, война есть война. А военное оружие есть военное оружие, и ничего с этим не поделаешь. Напалм, как и всякое оружие, предназначен для уничтожения военных объектов…
«Напалм применяется против избранных целей, таких, как пещеры и укрепленные районы снабжения. Жертвы атак против этих целей в подавляющем большинстве люди, участвующие в коммунистических военных операциях».
«Мы выровнялись над целью… и я мельком увидел три соломенных хижины, пылавших возле воды. Потом я закрыл глаза и уже не мог открыть их, пока мы не поднялись на несколько тысяч футов… Деревья и хижины под нами были окутаны, густым черным дымом. Во время второго захода мне удалось не закрывать глаз. Когда мы выбрались из дыма, я увидел разрыв второй напалмовой бомбы. Огромный шар сверкающего пламени вспух, как гигантский апельсин, на месте взрыва и покатился на расстояние в несколько сот футов.
…Я спросил пилота — видел ли он цель. „В точности я не могу вам сказать, — ответил он. — Что вы можете увидеть на такой скорости?.. В большинстве случаев мы считаем так: все, что движется, — это партизаны“».
«Два реактивных самолета Ф-105 показались над горизонтом в боевом порядке, затем рассеялись, и один из них прошел над дымом, выбросив цепочку рыбообразных серебристых канистр. Четыре секунды тишины. И светло-оранжевое пламя покрыло площадь в 50 ярдов шириной и три четверти мили длиной. Напалм.
Аааа! — закричал генерал (бригадный генерал Джеймс Холлингс. — Г. Б.). — Прекрасно! Прекрасно! Очень изящно! Ну-ка, спустимся, посмотрим, что там после нас осталось!
Откуда вы знаете, что партизанские снайперы были именно на этом участке леса? — спросил я.
Мы не знаем, — ответил генерал. — Просто мы видели дым. И поэтому решили сжечь весь лес… Нет ничего лучше для меня, чем убивать вьетконговцев. Нет, сэр…»
«Эта стратегическая бомбардировка в дружеской, союзной стране уничтожает ежедневно огромное число мирных граждан Южного Вьетнама».
«В результате наших действий на каждого убитого партизана приходится 10 мирных жителей».
— Да, война есть война, и военное оружие есть военное оружие, — ещё раз повторил мистер Уэйкфилд и важно кивнул головой, подтверждая справедливость своих слов.
— Но военное оружие, которое называется напалм, поражает в Южном Вьетнаме прежде всего детей. Вам, наверное, известно, что три четверти жителей деревень, сжигаемых напалмовыми бомбами, — дети до шестнадцати лет. Потому что взрослые сражаются. И вы, как я думаю, знаете, что напалм губителен прежде всего для детей — потому что одинаковое количество напалма поражает детское тело значительно сильнее, чем тело взрослого человека…
Первый раз, пожалуй, мистер Уэйкфилд задерживается с ответом. И после некоторой паузы говорит:
— По этому вопросу у меня нет мнения… Нет мнения… Серьёзно. Я не специалист по этому вопросу…
Я спрашиваю: видел ли он снимки вьетнамских детей, изуродованных напалмом, которые опубликованы в последнем номере журнала «Рампартс»?
— Да, мне приносили эти страницы. Но только не сам журнал, а фотокопию. Чёрно-белую фотокопию. А ведь в самом журнале снимки были цветные, правда? Так вот цветные я не видел. Я видел только чёрно-белые…
Он вздыхает — грустно и одновременно, как мне кажется, с чувством некоторого превосходства человека, который хорошо понимает, что такое жизнь.
— Я знаю, знаю, что многие протестуют против напалма. Знаю. Даже пикетируют нас. Нашу компанию пикетировали, кажется, пять, — он смотрит в книгу, которая лежит перед ним на столе, — да, пять раз. Ну что ж, они имеют право. У нас демократическая страна. Президент нашей компании, господин Дон, даже принимал пикетчиков и беседовал с ними час, нет, полтора часа… — он снова вздыхает грустно, — только я не думаю, что это приведёт к чему-нибудь, так сказать… Я вам скажу честно, я лично долго думал над этим вопросом. И я пришёл к выводу, мы делаем как надо. Мы поступаем как патриоты…
Он очень уютно сидит в своём кресле. И очень аппетитно прихлёбывает кофе из большой домашней чашки. И из его окна действительно прекрасный вид на Нью-Йорк.
Тяжёлая вяжущая усталость наваливается на меня. Какого черта я пришел к нему? Нет, я знал, что, конечно же, не встречу человека, который будет раскаиваться в своих деяниях. Знал, что не увижу крови, которая капает с пальцев. Все это я знал. И все-таки я ждал чего-то другого. Ну, может быть, не такой вызывающей, отвратительной прилнчности. Может быть, какого-то беспокойства, какой-то тревоги — пусть только в глазах, хотя бы только в глазах… Нет.
Была страшная война. В доме моего друга Джозефа висит портрет девочки Марии, сожжённой в печи показательного концлагеря.
А на 37-м этаже, в центре Нью-Йорка, — кабинет и этот человек, и видимо, многие такие, как он.
За каким чёртом я сижу здесь? Единственный протест, который я, иностранный журналист могу себе позволить, — это вторично отказаться от чашки кофе.
Мы вежливо, мучительно вежливо прощаемся. Мистер Уэйкфилд подаёт мне пальто. Я прохожу по мягкому ковру мимо секретарши мисс Пенни Потенз, которая приветливо кивает мне.
Лифт, не шелохнувшись, обрушивается вниз, по пути услаждая мой слух вкрадчивой музыкой.
Уик-энд перед убийством
Уик-энд — это конец недели. Суббота и воскресенье. На уик-энд в Нью-Йорк приезжают из неподалеку расположенных военных частей несколько тысяч солдат — развлечься и отдохнуть от крика первого сержанта на рассвете: «Подъём!» В эти дни в центре города, там, где Бродвей пересекается с Сорок второй улицей, больше, чем обычно, молодых людей в хаки, в зеленом и в белом. Первые и вторые — в пилотках. Третьи — морская пехота — в белых шапочках, похожих на перевернутые тарелки для компота. В большинстве своем это увалистая, застенчивая, прыщавая американская провинция. Нью-Йорк зазывно расстилает перед ней свои удовольствия. Точнее, не Нью-Йорк, а этот самый знаменитый перекрёсток — Бродвей и Сорок вторая. Планировкой и дозировкой удовольствий занимаются несколько организаций, вроде клуба ЮСО, который специально создан для развлечения служивых.
Ранним воскресным утром я стою около витрины ЮСО вместе с четырьмя морскими пехотинцами из береговой охраны. Белоснежная морская пехота с белыми вещмешками-наволочками в тяжелых руках молча рассматривает выставленные в витрине награды: «Медаль чести», «Медаль за выдающуюся службу», «Медаль готовности к бою», «Военно-воздушный крест», «Летающий крест», «Бронзовая звезда», «Воздушная медаль». Морячки рассматривают медали, согнувшись над витриной, посапывая, переминаясь с ноги на ногу. Уж не знаю, о чем они в это время думают, никто не произносит ни слова.