— Вы сегодня особенно хорошо выглядите, мисс Потенз.
— Благодарю вас, мистер Гровер.
— Прекрасные лобстеры, имейте в виду.
— Да что вы говорите! Обязательно закажу лобстера. Я их обожаю, мистер Керр.
— Ну и погода сегодня, скажу я вам, мисс Потенз…
— Да уж погода действительно неважная, мистер Хоуп…
«Перед нами стояла странная фигура — полусогнутая, широко расставленные ноги, руки не прикасаются к телу. У человека не было глаз, и все его тело… было покрыто тяжелой черной коростой с желтыми пятнами гноя. Женщина из той же местности, стоявшая рядом, сказала: „Он должен стоять, сэр. Он не может сесть или лечь“. Он должен был стоять, потому что у него не было теперь, после взрыва той напалмовой бомбы, кожи, была только чёрная кара, которая легко лопалась и ломалась при каждом его движении».
Всё-таки я решил ничего маскировочного не придумывать для начала разговора. Поэтому, когда мистер Уэйкфилд принялся вкусно отхлебывать кофе из своей домашней чашки, ожидая моих вопросов, я сказал ему, что пришел не для делового интервью, мне просто хочется узнать, как объясняет свою жизненную позицию человек, служащий в компании «Дау кемикл», которая производит напалм. Я ни в чём не собираюсь его убеждать, не собираюсь спорить с ним. Просто мне очень важно узнать, как он объясняет — для себя ли, для других ли — своё место во всём этом.
Как ни странно, мистер Уэйкфилд нимало не удивился. Он попросил прощения, встал из-за стола, вышел в другую комнату и вскоре вернулся со средних лет джентльменом по имени Лэйв Уинстон (конечно — строгий костюм, белая рубашка, неяркий галстук, экзекьютив шуз), чиновником отдела общественных отношений. Мистер Уинстон в дальнейшем разговоре участия не принимал, а только присутствовал, поэтому я его, так сказать, опускаю.
Видимо, для того, чтобы облегчить мне понимание его жизненной позиции, мистер Уэйкфилд прежде всего решил объяснить, что же такое напалм. Рассказал, что напалм был изобретен в конце второй мировой, войны, но после этого компания «Дау кемикл» много работала над его усовершенствованием.
— Сейчас мы производим новый вид напалма, — объяснил мистер Уэйкфилд, — так называемый напалм-Б. Он содержит значительно больше полистерина, чем старый. Это улучшенный…
Тут мистер Уэйкфилд запнулся, даже поставил чашку на стол:
— Нет, не улучшенный, нет. Это неверное слово. Правильнее было бы сказать, — он шевелит пальцами, подыскивая более правильную формулировку, — ну… как это… а, эффективный, вот! Более эффективный! А не улучшенный…
«Напалм-Б отличается от прежнего повышенной клейкостью. Если он попадает на кожу или на любую другую поверхность, его невозможно сбросить, от него невозможно освободиться. Напалм-Б теперь заменил в основном прежний продукт».
— Мы, я имею в виду нашу компанию, — продолжал мистер Уэйкфилд, — давно производим полистерин. Для других целей, не для напалма. Естественно, что мы располагаем всей технологией для его производства. Поэтому вполне естественно, что правительство США предложило именно нашей компании (я имею в виду «Дау кемикл») производить напалм для войны во Вьетнаме. И мы ответили согласием, потому что мы, я имею в виду нашу компанию, всегда производим то, что нужно нашему правительству во время войны.
Лицо его было серьёзно, я бы даже сказал, несколько торжественно.
«„Дау“ приняла этот контракт потому, что, как мы считаем, простое чувство гражданственности требует, чтобы мы снабжали свое правительство и нашу армию той продукцией, в которой они нуждаются, если мы располагаем техническими и другими возможностями и были избраны правительством в качестве поставщика».
«Я только выполнял приказания».
— Да, да, я знаю, — мистер Уэйкфилд с готовностью закивал головой, — я знаю, что некоторые люди, даже многие люди, проводят параллель между тем, что делали гитлеровские генералы во времена фашизма, и тем, что делаем мы.
Всё ему известно заранее.
— Но параллель эта совершенно бессмысленна. Гитлеровские генералы и солдаты, которые сжигали людей в печах, жили в тоталитарном государстве. Они действительно, если хотите, выполняли приказы.
Он сделал некоторую паузу, чтобы смысл его слов лучше дошел до меня. Затем закончил мысль:
— А мы живём в государстве демократическом. Мы имеем право выбора. Предложение правительства компании «Дау кемикл» не было приказом. Оно было именно предложением. Мы могли сказать «нет».
— Но вы сказали «да»?
— Совершенно правильно, мы сказали — «да».
— Из соображений чисто патриотических?
— Да, чисто патриотических. Вот почему бессмысленно сравнивать нас с гитлеровскими генералами. Наше решение — результат убеждения, а не приказа, признак демократии, а не тирании. Это более высокая ступень человеческих отношений…
«Перспективы дальнейшего использования полистерина для производства напалма-Б оцениваются в 25 миллионов фунтов ежемесячно. „Дау кемикл“ только что произвела повышение цен на этот продукт».
«В марте 1966 года, когда был заключён первый контракт, цена полистерина была поднята компанией „Дау кемикл“ до 10 центов за фунт. Последнее повышение цен 1 октября 1966 года подняло цену одного фунта полистерина до 17 центов».
— Доходы? Ну что ж, доходы. Это, так сказать, не причина, а следствие.
Он наклоняется через стол ко мне, и голос его звучит доверительно:
— Поверьте мне, мы не получаем от напалма тех прибылей, на которые рассчитывали. Ведь мы ведём огромную исследовательскую работу в наших лабораториях, строим новые заводы…
Мистер Уэйкфилд посвящает несколько минут объяснению, почему компания «Дау кемикл» нуждается в больших доходах, а не в маленьких.
— Вы хотите сказать что производство напалма для вас убыточно?
Он прерывает свой рассказ о тратах, неимоверных тратах, которые приходится по разным причинам производить компании «Дау кемикл», и некоторое время молчит, подыскивая точную формулировку. Мистер Уэйкфилд, как видно, любит, чтобы формулировки были точными.
— Нет, — качает он головой и не может сдаржать добродушной улыбки, — нет, я не хочу сказать, что мы теряем деньги на производстве напалма. Конечно, мы не теряем. Терять мы не имеем права. Я просто хотел сказать, что прибыли от напалма не те, на которые можно было рассчитывать…
У него кончился кофе в чашке, и он вышел, чтобы налить еще.
Я смотрю на фотографию его дочери в рамке. Хорошее лицо: открытое, веселое. Девочке, наверное, лёт двенадцать — тринадцать.
Марии было года на два меньше. Её портрет — не фотографию, а акварельный портрет на листе ватмана — я увидел у Джозефа, моего американского друга. Сначала я удивился — откуда в фашистском концлагере были акварельные краски. Но Джозеф объяснил мне, что это лагерь был особый — показательный, что ли. Со школой, бараком для игр, самодеятельным кукольным театром. В этом лагере содержались дети. Гестаповцы возили в лагерь иностранцев и представителей Красного Креста. И те уезжали оттуда, если не восхищенные, то, во всяком случае, в убеждении, что во время войны дети не могут жить лучше. Действительно: театр, комната для игр, хоровой кружок, даже, кажется, кружок вышивания. Худые, правда, но ничего, — в конце концов война есть война.