Даже сам директор совхоза Николай Маркович Малашук — человек с солидным стажем, властный, хозяйственный, терпящий возражения только от отдельных людей, — и тот считался с Федорковым, хотя в присутствии ближайшего окружения не мог удержаться от присущей ему манеры снисходительно иронизировать: «Дай тебе волю, ты всех старух в дружинники позапишешь. Откуда только тебя прислали, такого блондина, на нашу голову? Будто нам делать нечего, кроме как мелких хулиганов перевоспитывать. У нас, молодой человек, рубежи. Зерна взять тридцать пять, сахарной свеклы — двести пятьдесят центнеров с гектара. Мы, дорогой мой, все овраги должны лесополосами обсадить. Вот о чем головушка у меня болит! А вы с Петькиным разгильдяйством и с Ванькиным разгуляйством к нам лезете! Ладно, ладно, не возражай! Знаю, о чем скажешь. С тобой спорить трудно, подковался на юридическом, логикой владеешь не хуже, чем ложкой. Так ты что требуешь? Машину? Машину выделим, пускай дежурит, порядок наводит. А вот что касается дружины, тут уж, Павел Федорович, извини, твоя забота».

Дружину Федорков собрал неплохую. Было у него по списку тридцать семь дружинников, из них добрая половина — готовы и хулигана взять под локотки, и другую серьезную помощь оказать. Как-то незаметно стал он в Заборье нужным и всем знакомым человеком. С каждым из дружинников его связывал какой-либо интерес: с одним рыбу ловил, другому помогал саженцы для сада из питомника доставать, третьему мотоцикл отремонтировал.

Он даже «схлопотал» замечание от начальника райотдела милиции Горохина за то, что у шофера молоковозки Ивана Архипова целые сутки крышу шифером крыл.

Было такое дело? Было. Федорков не скрывает. Но кто такой для него Архипов? Дружинник, каких днем с огнем поискать! Позови — пойдет в любое время дня и ночи, в слякоть и дождь на всякого громилу, будь тот хоть с обрезом…

Но Горохин, не желая слушать объяснений и вникать в суть дела, напустив на себя строгость, распекал Федоркова на оперативке: «Вот он, полюбуйтесь, лейтенант милиции. Поступил сигнал: вместо того чтобы порядок наводить, Федорков на крышу с молотком залез шифер приколачивать. Оно, конечно, на крыше спокойнее».

Слушал эту тираду Федорков и чуть ли не подпрыгивал, как крышка над кипящим чайником. Однако сдержался. Не пришелся он начальнику по нраву или у того такая манера воспитания подчиненных?

После оперативки Федорков подошел к секретарю парторганизации, заместителю начальника Журавлеву.

— Несправедливо как-то, Юрий Степанович. Я ведь почему Архипову помогал? Безотказный он в нашем деле, так можно и ему помочь. У меня дружина не на бумаге организована. Человеку добро сделаешь, он тебе тем же отплатит.

— Не придавай значения, Федорков, — успокоил Журавлев. — Что хорошо, то хорошо, а плохое не спрячешь.

И все-таки Федоркову было обидно из-за несправедливых замечаний начальника. Придя на работу, он прошел в свой кабинетик, сел на стул возле небольшого стола, полистал отрывной календарь, прочитал по записям планы на ближайшее время. Затем снял телефонную трубку с аппарата, попросил телефонистку соединить его с райотделом.

— Алло, кто отвечает? А-а, ты, Витя? Дежуришь? Ну как ночь прошла? Скоро сменяться, радуешься, поди?

Дежурил по отделу друг Федоркова, старший лейтенант Чемисов.

— Ночь в целом спокойная, — ответил Чемисов. — Частник только один подзалетел. Куда ж, как не в кювет. На «Волжанке» под Махоновкой. Знаешь, там, где поворот на Пады? Что? Да нет. Будет жить, сотрясение мозга. В остальном спокойно. А у тебя что? Чего передать-то по начальству?

— Передай, Витя, что весь день на центральной усадьбе буду. С утра к директору пойду, потом магазин проверю. Товарищеский суд на ферме провести надо. Два заявления тут у меня остались, одно по самогонке — хоть и анонимка, проверить надо. После обеда на уборку картошки подамся, там прикомандированные из Донбасса. Бригадир просил приструнить, два алкаша там есть. В общем, сам видишь, по завязку…

Федорков вышел на крыльцо. Утро было солнечное, стояла та осенняя пора, когда земля готовится на покой, отдав человеку все свои летние дары. За селом тянулись полосы жнивья, над которыми покачивались кое-где голубые сетки паутинок, в дорожных колеях золотилась оброненная с возов солома. Тонко тянуло с огородов дымком и печеной картошкой.

Федорков пошел к дому по берегу пруда, обрамленному кустами ивняка. Подошвы ног сквозь обувь ощущали мягкую ласковость гусиной травки-спорыша, подорожника. Синие зрачки доцветавшего цикория поглядывали на него из запыленной травы. На душе у Федоркова было хорошо. Хоть один день пройдет спокойно, по плану. И когда он увидел у дома своего дружинника из Тужиловки, преподавателя физкультуры Панова, то удивился.

— Ты что это, Володя, спозаранку? Уроков, что ли, нету?

— Если бы, Павел Федорович. Каспарухов разбушевался… Стол топором порубил, телевизор вдребезги. Настеньку на тот свет чуть не отправил. Вся деревня на ногах, Павел Федорович. Заперся теперь в доме, никого не подпускает.

— А где сама Настенька, детишки?

— К соседям убежали.

— Ну вот, позавтракал… Эх, работа! Ума у Каспарухова нет — считай, калека. Ну, подгоняй свой драндулет. Сейчас оденусь — и погнали.

На ходу Федорков надел форму, поддел ложкой голубец, мимоходом схватил с тарелки кусок хлеба и, почти не прожевывая, съел. Проверил пистолет, поставил на предохранитель, прихватил служебную сумку, вышел к Панову.

— А у меня есть ум? Работал раньше на «Ниве», с доски Почета моя физиономия не сходила. А теперь каждый забулдыга на меня волком смотрит.

— А чего, вернуться на комбайн нельзя?

— Вернуться? А Каспарухова кто брать будет? Пока нового участкового подберут, таким Настенькам тыщи синяков понавешают. Да если б только синяки… А детишек сколько по округе оберегать приходится! Ладно, поехали. До встречи, Петя! — откозырял Федорков своему любимцу петуху, который не спеша ковырялся шпорами в навозе, время от времени поднимая голову и важным генералом расхаживая по двору. Куры наперебой о чем-то кудахтали ему, а он клекотал горлом, кося на них янтарным глазом.

Мотоцикл рыкнул и рванулся с пригорка. Вздымая пыль, он резко покатился по проселку, распугивая на выгонах привязанных за колья телят.

— Володя! — прокричал сквозь треск мотора Федорков. — Ты сам у Настеньки в доме бывал? Сориентироваться надо. Каспарухов-то небось забаррикадировался. У них веранда есть? А на веранде справа от двери что-то вроде каморки огорожено. Так?

— Точно, Павел Федорович. Зрительная память у вас отличная.

— Тренируюсь, раз нужда заставляет. А дверь из сеней на веранду у них наружу открывается?

— Да вроде наружу…

Мотоцикл подпрыгивал на колдобинах. Сидя в люльке, Федорков балансировал телом и вспоминал все, что ему было известно о Каспарухове. С этим гражданином неопределенного возраста ему пришлось повозиться немало. Беспокойный, кряжистый, кривоногий Каспарухов поселился на участке еще при его предшественнике. Это заросшее волосами дитя природы (волосы у него росли не только на щеках и подбородке, но густо торчали из ушей и даже из носа) имело две судимости за злостное хулиганство, сменило не менее пятнадцати раз места жительства и работы.

В Захаровском райотделе милиции его считали возмутителем спокойствия. Совхозного кочегара редко кто видел трезвым. А промочив горло, Каспарухов становился настолько общительным и деятельным, что посторонним от него было невмоготу. Он хватал всех встречных за одежду своими короткопалыми волосатыми руками, обрывал пуговицы, лез целоваться, обниматься: «Слушай, дорогой! Каспарухов — душа широкая. С Каспаруховым дружить надо. Не пропадешь. Нэ-эт!» На кавказском носу Каспарухова проступала испарина, он сиял от восторга. И освободиться от его цепких объятий было целой проблемой.

Ах, Настенька, Настенька! Хватила ты лиха и хватишь еще со своим дружком. Жила бы тихо-мирно, так нет — семейного счастья захотелось. А какое уж тут счастье! Какой из Каспарухова глава семейства? Но и Настеньку понять надо. Живая душа живого требует, ее лекцией на моральные темы не напитаешь. Вот и суди тут. А у Настеньки между тем от Каспарухова и дети растут.