Если понравится, хорошо, а нет, так на чердак, пока я не приеду, а уж как приеду, то не выгоняйте месяц-другой, — у меня ведь и на Украине, кроме как у вас, нет пристанища, а я вам еще что-нибудь нарисую. Спасибо вам и за доброе слово про детей моих Гайдамаков.Пустил я их в люди, а до сих пор еще никто и спасибо не сказал. Может, и [у вас] над ними смеются, как здесь москали, называющие меня энтузиастом, сиречь дураком. Бог им простит, пусть я буду и мужицкий поэт, лишь бы — поэт, мне больше ничего и не надо. Пусть собака лает, ветер разнесет. Вы, спасибо вам, боитесь мне рассказывать про людей — ну их, попробовал уж я этого меду, чтоб он скис.

Видел я вчера вашего хлопца рисунки, хорошо, очень хорошо, только надо б ему другого наставника, а то он только яблоки да огурцы рисует, а это такое, чем сердце не накормишь. А из него был бы добрый художник, ведь он хлопец хваткий. Обещанное пришлю ^{495}вашим дивчатам к пасхе, а может, и раньше, если управлюсь. Только не то, о чем вам писал, а другое, — по-русски написанное. Чтоб не говорили русские, что я их языка не знаю. Будьте здоровы, пусть вам сопутствует все доброе, и не забывайте искреннего вашего

Т. Шевченка.

11. Обязательство в связи с продажей «Кобзаря» и «Гайдамаков» И. Т. Лисенкову

— 8 февраля ^{496}

С.-Петербург, 1843 года, февраля, 8 дня.

Я, нижеподписавшийся, продал в вечное и потомственное владение мои собственные сочинения с. — петербургскому книгопродавцу Ивану Тимофееву Лисенкову ^{497}— стихотворения на малороссийском языке: 1) «Кобзарь» и 2) «Гайдамаки» и сим обязываюсь, что кроме книгопродавца Лисенкова ни я сам, Шевченко, ни даже никто из моих наследников сего сочинения печатать права не имеет. Следуемые за это деньги сполна получил; ежели же оные сочинения без ведома его, Лисенкова, напечатаю, то обязан заплатить ему, Лисенкову, тысячу пятьсот рублей серебром неустойки, в чем и свидетельствую собственноручною подписью.

Т. Шевченко

Свидетелем был В. Семененко-Крамаревский.

12. П. А. Корсакову ^{498}

— между 8 и 27 февраля ^{499}

[Между 8 и 27 февраля 1843 г., Петербург]

Петр Александрович! Потрудитесь подписать на «Кобзаре» позволение для второго издания. Преданный вам

Т. Шевченко

13. Я. Г. Кухаренко* ^{500}

— конец февраля ^{501}

[Конец февраля 1843, Петербург.]

Атамане! Жаль, что у тебя руки не так длинны, чтоб достать до моей чупрыны, а кстати было б. Если б некогда или захворал, или еще что-нибудь такое, тогда б еще ничего, а то все так, как надо, да ленив, не вам будь сказано, хоть и стыдно, да что поделаешь — такой уж уродился. Теперь начну: первое, если будете вы мне рассказывать о варениках и прочем, то я вас так обругаю, как отца родного никогда не ругал. Потому что проклятущее это кушанье, о котором вы рассказывали, недели этак три снилось. Только глаза закрою, вареник так, так тебе и лезет в глаза, перекрестишься, закроешь глаза, а он снова. Хоть Да воскреснетчитай, такая напасть. А второе, почему вы мне не присылаете костюма ^{502}для Головатого. Ваш кошевой, кажется, здесь, но я его не видел. Я вот что думаю: вместо того, чтобы рисовать Головатого для вас одного, я лучше сделаю литографию — 200 экземпляров, и тогда только, когда будут у меня деньги, потому что это такое дело, что без денег не сделаешь. А если хотите, чтоб поскорей, то вы спросите у своих, много ли их найдется таких, что хотят иметь у себя Головатого. Я сделаю рисунок и пошлю в Париж литографировать, ведь здесь не сделают так, как надо. А стоить это будет 1000 руб. ассигнациями, а это, видите, деньги немалые не только для нашего брата горемычного.

Так я и думаю, чтобы это всей тяжестью не легло на меня, сделайте вы подписку на сто человек или насколько знаете. Если все, о чем говорю, сделать можно, то вы напишите мне и пришлите одёжу, а я вам пришлю эскиз. Я думаю [Головатого] нарисовать печального, стоящего у Зимнего дворца, сзади Нева, а за Невою крепость, где мучился Павло Полуботок. Подумайте сами, как это лучше сделать, ведь мне и самому очень хочется кликнуть на свет Головатого; на Украину я не надеюсь, там нет людей, немцы проклятые, больше никого. «Черноморский быт» вышел из цензуры ^{503}как следует. Театральный цензор сказал, что ему не надо подписывать печатное. Я в марте месяце еду за границу ^{504}, а в Малороссию не поеду, ну ее, — там, кроме плача, ничего не услышу. Так вы и напишите, что мне делать с «Черноморским бытом». Сочинил еще я маленькую поэму «Гамалия»; печатают в Варшаве. Когда напечатают, пришлю. И «Назара Стодолю» ^{505}— драма в трех актах. По-русски. Будет на театре после пасхи. Хтодонт умер в Киеве ^{506}. У Гулака вчера был концерт ^{507}, и он вам кланяется. Элькан щебечет на всех языках ^{508}, как и прежде, тоже кланяется. Семененко женился. Кондрат рисует ^{509}, да вспоминает вас. А я прохлаждаюсь себе на беду. Будьте здоровы.

Т. Шевченко

14. В. Н. Репниной ^{510}

— конец ноября ^{511}

[Конец ноября 1843, Яготин.]

…Я как мастер, выученный не горем, а чем-то страшнее, рассказываю себя людям, но рассказать вам то чувство, которым я теперь живу, все мое горе-мастерство бессильно и ничтожно. Я страдал, открывался людям, как братьям, и молил униженно одной хотя холодной слезы за море слез кровавых, и никто не капнул ни одной целебной росинки в запекшиеся уста. Я застонал, как в кольцах удава; «он очень хорошо стонет», сказали они —

И свет погас в душе разбитой!

О бедный я и малодушный человек! Девушка, простая девушка (камни бы застонали и кровью потекли, когда бы они услышали вопль этой простой девушки); но она молчит, гордо молчит, а я, о господи! удесятери мои муки, но не отнимай надежды на часы и слезы, которые ты мне ниспослал чрез своего ангела! о добрый ангел! молюсь и плачу перед тобою, ты утвердил во мне веру в существование святых на земле!

15. В. И. Григоровичу

— 28 декабря ^{512}

28 декабря [1843 г.], Яготин.

Отец мой родной, посоветуй, как сыну, что мне делать? Оставаться ли до поры, или ехать к вам. Я как-то не очень стараюсь в Академии, а в чужих краях хочется быть. Я теперь зарабатываю деньги (даже странно, что они мне идут в руки), а, заработав, думаю удрать, как Аполлон Николаевич ^{513}. Думаю, что так лучше, а может, и сшибаюсь. Посоветуйте, будьте добры! Как раз в сочельник был я в Пирятине у старой матери вашей, отец мой. Рада, очень рада была старушка, спасибо ей. Трижды заставила меня прочитать вслух письмо, что вы писали о Ванечке. Ей-богу, и я заплакал, хоть я и не очень слезоточивый. Отец мой! Пишите старой почаще, она ведь перечитывает каждое ваше письмо, пока не получит другого. И это — вся ее радость. Плача, жалуется на младшего сына, что он к ней не едет. Перекрестила меня, благословила, я пошел к брату вашему через улицу завтракать, взяв у старушки цветы эти. На удивление и на радость вам посылаю, отец мой!

С сентября я не виделся с Григорием Степановичем, а увижусь скоро. Я тогда просил у вас вида ^{514}, и как вы его прислали, так я его еще и не видел. А теперь вот о чем прошу. Ежели увидите, что мне надо вернуться к вам, то будьте добры, пришлите еще на два месяца; а если мне не надо возвращаться в Академию ^{515}, хоть мне и очень хочется, то пришлите, отец мой, бессрочный аттестатна имя Григория Степановича. Страшно глядеть мне на грядущее, — оно дурное. А теперь мне хорошо, очень хорошо. Посоветуйте, что мне делать. Если не соберу денег, чтобы поехать за границу, то соберу столько, чтобы приехать в Академию, ведь, ей-богу, хочется учиться.