В США английская модель до конца XIX в. пользовалась преобладающим влиянием. Университеты и колледжи здесь были тесно связаны с локальными элитами и различными конфессиями. В них преобладала ориентация не столько на профессиональную науку, сколько на преподавание, подготовку учителей, служение церкви и местной общине. В центре учебного плана находились гуманитарные науки и особенно моральная философия, часто в религиозной форме. Что касается зарождающихся социальных наук, то они долго оставались занятием просвещенных общественных деятелей. Лишь к концу столетия молодые исследователи, часто обладатели немецких «докторатов», заняли ключевые позиции в крупных университетах и образовали профессиональную среду социальных исследователей[312].

Однако именно в США модернизация университета в конце XIX — начале XX в. происходила особенно стремительно, причем с ориентацией не столько на государственную поддержку, сколько на удовлетворение запросов бурно развивающейся промышленности. Это привело к созданию новой модели университета и к существенному переосмыслению концепции социальных наук. Идея науки как основы эффективной экономики и разумного общества в США была освоена чрезвычайно глубоко. Однако речь шла прежде всего о позитивной науке, и даже немецкую концепцию знания-науки американцы понимали в позитивистском духе[313]. Программа социальных наук, ориентирующаяся на парадигму естествознания, именно в Америке начала XX в. достигает своего полного развития. Наглядным тому подтверждением стала «бихевиористская революция» в психологии, лингвистике и других социальных науках.

Главной отличительной чертой нового университета, складывающегося в период университетского роста на грани XIX–XX вв., является его невиданный дотоле массовый характер. Модель массового университета, особенно ярко проявившаяся в США, отнюдь не оставалась, однако, американской спецификой. Как и все массовые феномены, новый университет стал мишенью критиков модерности, усматривавших в узкой специализации и «технизации» образования проявление упадка высокой культуры. В этом контексте в Германии рождается формула Grossbetrieb der Universität — «университет-фабрика». Сегодня модель массового университета, готовящего узких специалистов, часто ассоциируется с немецкой традицией, хотя в Германии начала XX в. (где переход к новой модели также имел место) она связывалась прежде всего с разлагающим американским влиянием, профанирующим европейские культурные ценности. Но речь шла, безусловно, об общемировой тенденции развития.

В 1920–1930-е гг. бурный рост университетов, характерный для начала века, существенно замедлился. Поскольку большинство недавно открытых позиций были недавно же и заняты, а новые вакансии создавались редко, механизм самовоспроизводства корпорации стал давать сбои, что способствовало общему пессимистическому настрою интеллектуалов и вовлечению многих из них в радикальные политические движения. Не в последнюю очередь именно радикализация политической жизни привела, в рамках социальных наук, к более жесткому размежеванию герменевтических и неопозитивистских тенденций, находившихся в напряженном единстве в творчестве отцов-основателей[314].

На этом фоне возникает тенденция к отделению ориентированных на методы естествознания социальных наук от наук гуманитарных (т. е. герменевтически ориентированных разделов наук о человеке). Эта тенденция зарождается в США, где традиционный университет модернизируется особенно стремительно и где наряду со старомодными humanities интенсивно развиваются «бихевиористские» социальные науки. Именно отсюда происходит характерное для англосаксонской традиции противопоставление социальных и гуманитарных наук, в то время как в континентальной традиции они обычно рассматриваются как части единого целого. Перед понятыми таким образом социальными науками ставится задача разработки приемов манипулирования общественным мнением и массовыми политическими движениями. При этом «бихевиористские» социальные науки тяготеют к неолиберализму, в то время как герменевтически ориентированные науки о человеке обычно сохраняют преимущественно более левую ориентацию, а иногда даже попадают в сферу притяжения радикальной политики. Одновременно как реакция на социальные потрясения распространяются культурная критика и эпистемологический пессимизм, противостоящий прямолинейному сциентизму неопозитивистов.

США стали, по-видимому, главным центром неопозитивистских тенденций в социальных науках. Американские фонды не без успеха пытались распространить эти тенденции в Европе — со вполне осознанной целью противостоять левой идеологии (таково происхождение берлинской Школы политических наук и Лондонской экономической школы, а позднее и VI секции Практической школы высших исследований в Париже — будущей Школы высших исследований по социальным наукам)[315]. Итак, несмотря на неокантианский протест против формализации гуманитарного знания по образцу естественно-научных дисциплин, эта последняя тенденция в 1920–1930-е гг. в целом оказывается доминирующей. Именно в эти годы возникают социальные науки в узком смысле слова — как статистически выверенные техники управления общественными процессами, — концепция, которой в послевоенном мире было суждено большое будущее. Одновременно происходит консолидация «университета-фабрики», ориентирующегося на подготовку узких специалистов для торжествующего индустриального общества. Рассуждения Э. Гуссерля о кризисе европейской науки в результате распада целостного характера знания относятся именно к этому времени и понятны на этом фоне[316].

Новый впечатляющий рост университетов приходится на послевоенное тридцатилетие. Он был связан как с динамическим развитием экономики, так и с научно-технической революцией. Несмотря на подъем марксизма в Европе (а отчасти и благодаря ему, поскольку марксизм характеризовался крайним объективизмом), эпистемологический оптимизм и сциентизм, обычно связанные с уверенностью в демократических ценностях и в науке как основе демократии, наряду с неолиберальными политическими теориями в целом определяют интеллектуальный климат. Тенденция, которая сформировалась в межвоенный период, теперь на фоне победы над одним и холодной войны с другим тоталитарным режимом добилась преобладания. Несмотря на расцвет социальных теорий, выразившийся прежде всего в структурализме, социальные науки в американском прагматическом варианте гораздо более, чем в европейском теоретическом, могли рассматриваться как политическое орудие. Их рост и завершение их институционализации в университетах происходят именно благодаря ожиданиям практической отдачи в области социального планирования — особенно в 1960–1970-е гг., когда на почве прогрессистских иллюзий возникает кратковременный союз между левоцентристскими политическими движениями и социальными науками[317]. Важным аспектом институционализации социальных наук была интеграция левой политической культуры в университет. Массовый отход левых интеллектуалов от марксизма завершил превращение социальных наук в идеологию демократии. Они не только создают инструменты практического управления обществом, но и определяют культурно-антропологический тип интеллектуалов, их самосознание. Интеграция герменевтических практик в университет облегчила их политическую нейтрализацию, и релятивистский флер, характерный для 1960-х гг., вполне уживался со сциентистскими идеалами.

Серебряный век социальных наук — сопутствующий признак государства всеобщего благоденствия. Франсуа Фюре, прошедший характерный для эпохи путь от коммунистического активизма начала 1950-х гг. к неолиберазизму 1970–1980-х, имел все основания утверждать, что историки его поколения прожили счастливую жизнь[318]. На их долю хватило прогрессистских иллюзий, равно как и рабочих мест и возможностей печататься. Коллеги из других социальных наук могли бы повторить признание Фюре. Социальные науки, какими мы их знаем сегодня, с их традициями, достижениями, проблемами и разочарованиями, сформировались именно в период «блестящего тридцатилетия» после Второй мировой войны.