В качестве важной формы контроля над сознанием научных работников режим использовал уже упоминавшуюся «идеологию профессионализма», которая, по-видимому, вообще свойственна ученым, но в тоталитарном обществе выполняет специфическую функцию. О позитивной стороне этого феномена уже было сказано, теперь речь пойдет о негативной. Результатом того, что марксизм был объявлен единственным «подлинно научным» философским учением, явилась не только «нищета философии», но и важная деформация в структуре советской культуры в целом. Свободная интеллектуальная жизнь как особая сфера культуры была целиком поглощена философией, ради удобства контроля без остатка сведенной к институционализированной науке, проблематика которой стала рассматриваться как прерогатива профессиональных философов[283]. Нарушения этой прерогативы, к тому же небезопасные, расценивались в ученом мире как неэтичные по отношению к коллегам, ревниво оберегавшим и чистоту учения, и собственную монополию. Запрет на самостоятельные философские размышления тем легче стал глубоко интериоризированным для большинства историков, что «самостоп» принимал здесь предельно благовидную форму нежелания пускаться в «дилетантские путешествия» по чужим профессиональным сферам. Открыты же историкам были лишь две возможности: либо принять проблематику, понятийный аппарат и догматический стиль мышления философов (и тем самым предопределить бесполезность всей «вылазки в философию» для своей науки), либо изначально отказаться от постановки философских проблем. Естественно, что второй вариант обычно казался предпочтительнее. Итак, режим не сумел навязать ученым свою официальную идеологию, но при этом не только не позволил посягнуть на нее, но даже устранил самую возможность серьезных посягательств, практически ликвидировав интеллектуальную жизнь, т. е. ту соседнюю с философией сферу культуры, где происходит сопоставление и первичное философское осмысление как данных конкретных наук, так и порожденных социальным опытом ментальных установок, и где, следовательно, формируются предпосылки для пересмотра философских учений. В «идеологии профессионализма» заложен компромисс: в какой-то мере это защита ученых от системы, но в еще большей степени — защита системы от ученых. По существу, эта идеология — одна из форм «самообмана недовольных», что подчеркивается невысоким профессиональным уровнем большинства советских историков.

Итог неутешителен. Тоталитарный режим сначала законсервировал в СССР ментальные опоры марксизма, чем обрек советскую историографию на изоляцию и отставание от мировой науки, а затем, когда эти опоры все-таки начали разрушаться, сумел деформировать развитие исторической науки, чтобы воспрепятствовать «конденсации» нового ментального склада в оригинальные теоретические построения. Несмотря надолго культивировавшуюся внешнюю «теоретичность», трудно представить себе науку, до такой степени теоретически беспомощную, как советская историография. Тоталитарный режим не только подавлял инакомыслие — он вообще отучал мыслить. Начатый перестройкой процесс мучительного умственного раскрепощения опирался на слишком непрочную традицию, и далеко не сразу, лишь во второй половине 1990-х гг., в российской историографии стало постепенно намечаться теоретическое обновление.

15. Ю. Л. Бессмертный и «новая история» в России[*]

В российской историографии 1980–1990-х гг. Ю. Л. Бессмертный занимал особое место. Оценить его вклад в изучение истории (прежде всего истории Средних веков) означает поэтому понять нечто важное об эволюции исторических исследований в нашей стране в целом.

Участник Второй мировой войны, Ю. Л. Бессмертный начал свое университетское образование уже в достаточно зрелом возрасте. Несмотря на интерес к истории, проявившийся у него еще в школьные годы, под влиянием военных событий он решил заняться точными науками, но вскоре пришел к убеждению, что дело его жизни все-таки история. Однако его исследовательский почерк, характеризующийся, в частности, стремлением к точности и ясной, лаконичной манерой изложения, сохранил отпечаток «естественно-научной» школы.

Поступив в 1945 г. на исторический факультет Московского университета, Ю. Л. Бессмертный выбрал специализацию по истории западноевропейского Средневековья. Русской историей он заниматься не хотел, понимая, сколь сильны в этой области идеологические ограничения. Выбор оказался удачным: среди его учителей были такие известные историки, как Е. А. Косминский, С. Д. Сказкин и А. И. Неусыхин, в свою очередь вышедшие из рядов русской школы аграрной истории, представленной, в частности, П. И. Виноградовым, А. Н. Савиным, Д. М. Петрушевским. Ю. Л. Бессмертный стал одним из ближайших учеников Александра Иосифовича Неусыхина, глубокого знатока средневековых источников, уже, безусловно, вполне марксистского историка, в свое время (в 1920–1930-е гг.) испытавшего, как и многие его коллеги, влияние неокантианства и стремившегося использовать теоретические открытия Макса Вебера для совершенствования методологии исторического исследования.

Кафедра истории Средних веков, где учился Ю. Л. Бессмертный, пользовалась своеобразной репутацией в Московском университете: известные эрудицией старые профессора, носители дореволюционной университетской культуры, плохо вписывались в интеллектуальный и социальный пейзаж, где все более доминировали арривисты из когорты красных профессоров[285]. Вопреки упрощенному представлению, российские университеты даже при сталинском режиме вплоть до 1940-х гг. сохраняли некоторые элементы если не автономии, то по крайней мере старой академической традиции (что и неудивительно, если учесть в целом достаточно массовую поддержку, оказанную интеллигенцией коммунистическому режиму). Однако по мере формирования новой советской интеллигенции и исчезновения старых профессоров под воздействием как времени, так и репрессий, островки старой университетской культуры оказывались все более изолированными. В Московском университете одним из последних таких островков оставалась кафедра истории Средних веков. Естественно, что именно она особенно пострадала в конце 1940-х гг. в ходе борьбы с космополитизмом — в том, что касается соотношения сил в академическом мире, эта последняя идеологическая кампания сталинской эпохи стала завершающим этапом наступления красной профессуры на традиционный университет.

Для поколения Ю. Л. Бессмертного борьба с космополитами стала основополагающим коллективным опытом, последствия которого еще в полной мере ощущались в период перестройки. Можно, не преувеличивая, сказать, что основные линии размежевания, характерные для советской историографии на протяжении всего постсталинского периода, обозначились именно в конце 1940-х гг.

Одной из главных жертв кампании против космополитов на историческом факультете Московского университета стал А. И. Неусыхин. Студентам, на поддержку которых рассчитывала партийная организация университета, было предложено присутствовать на собраниях преподавателей, где их учителя были вынуждены публично каяться во всех возможных грехах. А. И. Неусыхин был одним из немногих, кто осмелился отвергнуть обвинения в свой адрес. Среди его учеников также нашлось несколько человек, не согласившихся играть уготованную им роль. На одном из студенческих собраний они решились вступиться за учителя, утверждая, что его метод ни в чем не противоречит марксизму. Ю. Л. Бессмертный был одним из них. Вопреки ожиданиям репрессий не последовало, по крайней мере сразу: вероятно, руководители партийной организации предпочли замять дело во избежание обвинений в том, что они не контролируют своих студентов (впрочем, несколько позднее заступничество за А. И. Неусыхина помешало Ю. Л. Бессмертному поступить в аспирантуру).