Конечно, отношение социальной истории XX в., и прежде всего школы «Анналов», к прокрустову ложу национальной истории было достаточно негативным. Собственно, именно с возникновением социальной истории на грани XIX–XX вв. связана попытка отойти от модели национальной истории, которую стали теперь отождествлять с политической или событийной историей. Многие социальные историки были настроены скорее социалистически и космополитически, нежели республикански и патриотически (хотя всплеск национализма в 1914 г. показал слабость социалистического космополитизма). Позднее ученые школы «Анналов» стремились сделать историю «более широкой и более гуманной», поставив на место истории национального государства, которая была главным объектом их критики, историю человека во всей ее полноте — от экономического быта и социальных связей до религиозного сознания. После Второй мировой войны эта попытка была поддержана большинством левых историков в других странах. Именно с преодолением истории национального государства школа «Анналов» и ее сторонники связывали надежду на освобождение истории от политических идеологий и превращение ее в науку[219].

Но несмотря на впечатляющее расширение своей «территории», история даже в изложении школы «Анналов» не перестала быть биографией нации — «национальным романом», по словам Пьера Нора. Революция в исторической науке, провозглашенная Блоком и Февром, удалась лишь частично. Она обогатила историографию блистательными трудами и стала основой ее наивысшего подъема, но не смогла принципиально изменить свойственную европейской культуре идею истории и, в частности, разорвать связь между последней и национальным государством. Интеллектуальный горизонт французской историографии, необычно широкий в 1930–1950-е гг., сузился в 1960–1970-е гг., когда в основных трудах третьего поколения школы «Анналов» в центре внимания вновь, как и во времена республиканской школы, оказалась история Франции. «Гексагональное» видение истории сегодня многие считают причиной кризиса социальных наук в этой стране[220]. О том, как трудно преодолеть «франко-французскую» замкнутость и выйти за привычные пределы в осмыслении прошлого, свидетельствует факт, что даже наиболее радикальная из современных попыток обновления истории, поставившая на место «национального романа» мозаику «мест памяти», сохранила зависимость от национального кадра и ограничила свой предмет национальной памятью.

Между тем в наши дни идея нации, национального государства и, следовательно, национальной истории переживает закат. Иногда сущность проекта Просвещения видят в космополитизме и с его крахом связывают надежду на расцвет национальных культур, однако такой подход как раз и означает попытку по произволу остановить номиналистическое разложение общностей. Всплеск поверхностного национализма (точнее, псевдонационализма) не в состоянии скрыть процесс создания глобального мира и распада прежнего государства, часть функций которого передается наднациональным организациям, а часть — локальным. В глобальном мире национальная идентичность, которую государства так и не смогли в полной мере навязать своим гражданам в качестве главной идентичности, неизбежно растворяется среди множества других и утрачивает взаимно-однозначную связь с государственной принадлежностью.

Постепенное размывание национального государства и как основного кадра идентичности, и как агента коллективного действия является важной причиной кризиса глобальной истории. Но и последняя, в свою очередь, способствовала распаду национального государства, право которого его на национальную историю было поставлено под сомнение преступлениями против человечества, совершенными во имя национального величия. Трагический опыт XX в. сделал национальную историю неподходящим источником позитивной идентичности[221]. Невозможность помыслить нацию как коллективное существо, к которому принадлежит человек, превращает историю в скопление этнографических деталей — прибежище социальной памяти. Это не значит, что историки не смогут больше заниматься прошлым своего народа, но форма глобальной/национальной истории стала непригодна для организации памяти о прошлом. Вслед за классами государства и нации покидают подмостки истории.

Итак, кризис истории связан прежде всего с распадом основных исторических понятий — базовых категорий нашего исторического мышления. Идеи прогресса, цивилизации, культуры, государства, общества, классов и наций перестали казаться самоочевидными и утратили способность организовывать социальный опыт, в том числе и опыт исторического исследования. Историки сомневаются в их «реальности», но это, пожалуй, не главное. Главное в том, что эти понятия утрачивают не столько значение (Bedeutung), сколько смысл (Sinn), очевидность которого, вероятно, и создавала иллюзию бытия макроисторических целостностей. Этим смыслом был проект Просвещения в той или иной версии. В театре современной микроистории классы, государства и нации размытой тенью появляются на заднике сцены. Их выход к рампе вызывает свист в зале.

Наряду с распадом основных исторических понятий за кризис истории несет ответственность эволюция профессии историка — ее социальных параметров, институциональных структур и, конечно, самосознания.

В XX в., и в особенности во второй его половине, фигура «учителя жизни» — интеллектуала обычно ассоциировалась с исследователями в области социальных наук. Неспособность социальных наук предложить проект будущего привела к переосмыслению социальной роли исследователей, в том числе, естественно, и историков. Социальные науки как символическая форма были идеологией демократии, идеологией интеллектуалов и среднего класса. С момента своего рождения на грани XIX–XX вв. они стремились обосновать средний путь между капитализмом и коммунизмом, что было заложено уже в понятийном аппарате социальных наук и прежде всего в базовом для них понятии социального (несмотря на то, что многие исследователи и целые школы были и остаются приверженцами либерализма, марксизма и даже фашизма, причем в отдельные периоды влияние этих идеологий было чрезвычайно сильно).

Главным посредующим звеном между идеологией и самосознанием исследователей был культурно-антропологический тип личности, который они пытались обосновать, продемонстрировав его «объективность» (т. е. нарисовав картину общества, в котором субъекты социальной жизни отвечают этому идеалу). В годы влияния марксизма на социальные науки это был идеал члена сражающегося коллектива, позднее, в годы борьбы с коммунизмом, его место занял идеал носителя культуры. Сегодня этот последний идеал, который держался оппозицией с коммунизмом, стал гораздо менее привлекательным, а новый пока не сложился в связи с неясностью проекта будущего. Не случайны недавние дебаты о «конце интеллектуалов»[222], свидетельствующие о глубоком кризисе самосознания интеллигенции.

Пожалуй, единственной альтернативой интеллектуалу — субъекту культуры и учителю мысли — сейчас выступает идеал эксперта, готового поставить на службу обществу свою техническую компетентность, но никак не указать ему путь в будущее[223]. Понятно, что этот вариант означает существенное снижение уровня притязаний социальных наук (а следовательно, и социального положения интеллектуалов). Однако едва ли даже такому «слабому» идеалу суждено большое будущее. Он слишком внутренне противоречив: авторитет эксперта основывается на авторитете науки, в частности, и потому, что у науки есть своя проблематика, теории и способ постановки научных проблем. Но эксперт отвечает на вопросы, поставленные обществом, — как пришлось, например, делать историкам в ходе недавних процессов над коллаборационистами во Франции. Идеал эксперта снимает с историка ответственность за постановку вопросов, что весьма своевременно в условиях кризиса истории, поскольку способность его ставить вопросы предполагает некоторую общую теорию истории, пусть имплицитную.