Число подобных фактов можно значительно увеличить.
Несомненно, и на голову Шаляпина, устраивавшего концерты для рабочих, посыпались бы кары, если бы не его популярность, заставившая власти в конце концов сделать вид, что он ничего предосудительного не совершил.
Начало русско-японской войны Шаляпин принял с той же мерой недальновидности, которая была типична для большинства представителей русской интеллигенции. Военные действия шли где-то очень далеко, вдали от основных жизненных центров страны. И многим казалось, что японцев шапками закидают. Только тогда, когда события на Дальнем Востоке стали развиваться неожиданно плохо, начали подумывать о причинах, ведущих Россию к возможному поражению в войне.
Первые дни января проходили у Шаляпина, как обычно, в буднях спектакльной суеты. Интересно, что события 9 января в Петербурге как-то слабо затронули Шаляпина, находившегося в ту пору в Москве. Он был занят предстоящими гастролями в Монте-Карло, где должен был петь Мефистофеля в «Фаусте» на французском языке.
2 февраля, в тот же день, как было опубликовано подписанное им заявление московских музыкантов, он выступал в Большом театре на сборном спектакле в пользу больных и раненых воинов, где исполнял в один вечер партии Алеко, Варлаама и в первый и последний раз испытал себя в роли Евгения Онегина (был исполнен I акт оперы).
Один московский критик писал об этом эксперименте:
«После великолепного исполнения им „Демона“ Рубинштейна публика ждала чего-нибудь необыкновенного и в „Онегине“. Но ее ожидания оказались несколько преувеличенными. Прежде всего, сама партия Евгения Онегина даже в целом не представляет такого простора для драматического дарования г. Шаляпина, как партия Демона. 1-й акт оперы Чайковского и вовсе не дает для этого благодарного материала, так как вся партия Онегина имеет здесь лишь чисто вокальное значение, и сценический талант артиста мог проявить себя в этом акте лишь в создании внешнего образа Онегина. Но и этот образ не вполне удался артисту. Хороший грим, великолепная фигура, но манера держаться на сцене и излишняя энергия движений и жестов мало отвечали характеру Онегина.
Очевидно, самый тип выдержанного и холодного, хотя бы по внешности, светского человека, каким является Онегин, не отвечает характеру дарования г. Шаляпина, все обаяние которого в силе, яркости и экспрессии драматического выражения. Но вокальная сторона исполнения была безукоризненна. Несмотря на высокую тесситуру партии, не легко дающуюся иногда и баритону, г. Шаляпин пел чрезвычайно легко, без напряжения, давая полную волю своему великолепному голосу. Ария в саду вызвала по адресу исполнителя бурю аплодисментов и была повторена».
Интересную оценку Онегину — Шаляпину дает С. Кругликов.
«Но вышел ли Онегин? Но совсем. Фигура не та. Меньше надо играть. Чем меньше жестов, резонерства, тем ближе к типу. Нужна изящная сдержанность, скупость движений. А тут каждая фраза с игрой. А в позе мешковатость, грузность. И слишком наклоненный вперед корпус… Онегин не для Шаляпина и никогда для него не будет».
Нужно полагать, что, берясь за исполнение партии Онегина, артист думал о возможном закреплении ее надолго. Характерно, что он искал новые партии в баритональном репертуаре. Тогда же Шаляпин поет Сен-Бри в «Гугенотах», Валентина в «Фаусте». Он упорно готовит себя к такого типа ролям. Но его пробы носят, очевидно, характер самопроверки: он желает убедиться, может ли расширить круг созданных им образов ролями другого характера, он не желает ограничить себя одним лишь басовым репертуаром. Поэтому для него столь важен был Демон.
Однако самопроверка показала, что искания такого порядка не оправдывают себя. Вот почему партия Онегина была им спета лишь один раз. А такие партии, как Сен-Бри и Валентин, в которых он выступал уже не один год, постепенно исчезают.
В данном случае он избрал эти две партии ради бенефиса артиста Большого театра Б. Корсова. Интересна оценка роли Сен-Бри, данная Кашкиным.
«Мы должны прямо сказать, что он нам совсем не понравился в ней, несмотря на то, что дал многие новые особенности в характере ее исполнения. Прежде всего, мы не понимаем продления пауз в обращении Сен-Бри к собранию католиков, превращающего местами строгий, даже несколько маршеобразный четырехдольный размер почти в пятидольный; выразительности декламации это, конечно, не прибавляло, а между тем вызывало неприятное чувство сбитого ритма. Не согласны мы и со сценическим изображением фигуры Сен-Бри; это совсем не темный фанатик-изувер, ибо он незадолго перед тем соглашался выдать замуж свою дочь за гугенота. Сен-Бри, скорее, коварный царедворец, родовая честь которого оскорблена Раулем, что и вызывает в нем жажду мести не только Раулю, но и гугенотам вообще».
Спектакль, в котором Шаляпин пел Онегина, происходил 2 февраля. А 4-го он выехал на спектакли в Петербург, чтобы затем отправиться в Монте-Карло. В. Теляковский, слышавший у себя дома пение Шаляпина перед его выездом в Монте-Карло, с удивлением отмечал у артиста прекрасный французский выговор.
Вернулся он в Россию лишь весной. И вскоре оказался на гастролях в Харькове. С пребыванием в этом городе связано его выступление перед рабочими, вызвавшее немало шумных откликов.
Речь идет о концерте, данном им для харьковских рабочих в помещении Народного дома. Сим. Дрейден в книге «Музыка — революции» приводит письмо харьковской социал-демократки, которая делилась впечатлениями от этого выступления.
«Он читал стихотворение Скитальца. Говорил с рабочими, что давно мечтал очутиться среди такой громадной аудитории дорогих товарищей рабочих. Он чувствует с ними полнейшее единение. Пели Дубинушку, и он начал первый. В общем сильно взвинтил и поднял настроение рабочих…»
Это письмо было перехвачено охранным отделением.
Вскоре после этого концерта Шаляпин гостил с Коровиным у Теляковского в его имении. Теляковский записал тогда в дневнике:
«Шаляпин, между прочим, рассказывал, как он недавно пел концерт […] в Харькове для рабочих. Между прочим, он просил полицмейстера, чтобы в Народном доме во время его концерта не было полиции. Рабочие дали ему слово сами смотреть за порядком. Концерт вообще прошел благополучно, смирно. В конце концов стали петь „Марсельезу“, а потом и „Дубинушку“. Шаляпин в этом нении принимал также участие и дирижировал. Всего рабочих собралось около 2 ½ тысяч».
Исполнение «Дубинушки» в ту пору становится непременным в такого рода выступлениях [14].
Пока «Дубинушка» исполнялась вне казенной сцены, ее впрямую было трудно запретить, хотя руководители императорских театров и полицейские органы все время интересовались, какие слова поются (имелись в виду революционные куплеты, появившиеся в то время и введенные в канонический текст песни).
Последние ее строки звучали как прямой призыв к бунту. Поэтому, когда вскоре «Дубинушка» зазвучала со сцены московского Большого театра, поднялся невообразимый шум.
Происходило это 26 ноября 1905 года на концерте в пользу убежища для престарелых артистов. Среди участвовавших был и Шаляпин.
Когда он спел то, что было предусмотрено программой, с верхних ярусов раздались настойчивые голоса, требующие, чтобы артист исполнил «Блоху» и «Дубинушку». Артист согласился, но потребовал, чтобы публика ему подпевала. Растерянная администрация не знала, как ей надлежит поступить. Запретить артисту, находящемуся на сцене, петь было немыслимо. Опустить занавес — значит, вызвать неизбежный скандал, что еще хуже. Не было принято никакого решения. И Шаляпин начал…
Донося о случившемся Теляковскому, управляющий московской конторой императорских театров фон Бооль писал:
«Припев подхватили в зале — очень дружно и даже стройно. Верхи ликовали, но из лож некоторые вышли и оставались в фойе пока Шаляпин совсем не кончил. В антракте (перед третьим отделением) среди публики много говорилось не в пользу Шаляпина; некоторые были положительно возмущены его выходкой и уехали с концерта после второго же отделения.
Конечно, об этом случае много говорят теперь в городе, как и о том, что он то же самое проделал в ресторане „Метрополь“. Но то, — говорят, — было в ресторане, где он мог позволить себе все, что хотел, — но как же позволить себе сделать то же самое в императорском театре, где он служит и, следовательно, должен сам знать, что можно и чего нельзя? Неужели ему это сойдет?»
14
В 1905 году Н. А. Римский-Корсаков обработал «Дубинушку» для симфонического оркестра. В то же время А. К. Глазунов обработал для симфонического оркестра народную песню «Эй, ухнем!».