Дальский двумя-тремя меткими замечаниями повел молодого артиста по этому пути — пути психологического движения характера и судьбы Мельника. И Федор по-своему сумел нащупать истинную правду образа. Судьбы традиции неисповедимы. И как, какими путями передается эстафета от одного творческого поколения другому, подчас понять трудно.
Одно привлекает наше внимание, когда мы читаем воспоминания Шаляпина, это полное отрицание ценности того, что ему доводилось видеть на сцене Мариинского театра.
Он писал в воспоминаниях эмигрантского времени:
«Так как сам выступал я не очень часто, то у меня было много свободных вечеров. Я приходил в партер, садился, смотрел и слушал наши спектакли. И все мне делалось заметнее, что во всей постановке оперного дела есть какая-то глубокая фальшь. Богато, пышно обставлен спектакль — шелк и бархат настоящие, и позолоты много, а странное дело: чувствуется лакированное убожество. Эффектно жестикулируют и хорошими, звучными голосами поют певцы и певицы, безукоризненно держа „голос в маске“ и уверенно „опираясь на грудь“, а все как-то мертво или игрушечно-приторно».
Конечно, это не наблюдения двадцатидвухлетнего начинающего певца. Это приговор, вынесенный знаменитым, на весь мир прославленным артистом той сцене, на которой он когда-то чувствовал себя непризнанным, неоцененным, заброшенным.
И тут вновь приходится вспомнить о Ф. И. Стравинском. Не случайно, когда в 1902 году в Петербурге широко отмечался 25-летний юбилей сценической деятельности Стравинского, на чествовании с речью выступил Шаляпин, он говорил о Стравинском как о большом художнике, как о борце с рутиной и косностью в артистическом и певческом искусстве. Говорил, несомненно, искренне. А вот в воспоминаниях позабыл об этом талантливом мастере…
Быть может, будущий сезон сложился бы для него по-иному. Кто знает! Но строить на этом зыбком базисе сколько-нибудь серьезные расчеты было невозможно.
Итак, Владимир Галицкий и Мельник… В этих событиях последних дней первого сезона на казенной сцене заключено было какое-то предвестье возможного будущего. Но все же, оглядывая тот год, который Шаляпин провел в императорском театре, нельзя прийти к убеждению, что он много дал артисту. Собственно, на казенной сцене ему пока что было отведено очень скромное место. Если он мечтал стать настоящим артистом, ему нужно было сыскать иную творческую атмосферу, получить иные условия для художественного роста. В потенциальных возможностях его дарования здесь никто не стремился разобраться.
Голосом он был богат от рождения. А меру его таланта должно было определить время. Здесь нужны были годы искуса.
Сезон окончен. Главный режиссер Мариинского театра Кондратьев вручил Федору новую партию — Олоферна в «Юдифи» Серова. Это можно было принять за показатель того, что в Мариинском театре для Шаляпина как будто погода меняется. Он повеселел. С новым, не таким пессимистическим чувством, как вчера еще, он думал о предстоящем сезоне.
Да и о чем другом он мог мечтать? На какую новую ступень желал бы он подняться, служа на столичной казенной сцене? Мог ли он думать, что вскоре действительно споет партию Олоферна на иной сцене? И этот образ станет крупным событием не только в его биографии, но и в истории русского оперного театра!
Олоферн!.. Ассирийский военачальник!.. Это все, что Шаляпину известно о новой партии. Она трудна, и ему пока еще непонятно, как, с какого боку к ней подойти. И это, пожалуй, по-своему заманчиво. Ну, да там видно будет…
Однако, хоть он и был молод, ему уже доводилось, как мм знаем, нежданно менять свои планы. Сегодня он твердо знал, что поедет на дачу, посвятит лето отдыху и изучению трудной партии Олоферна.
А завтра все поменялось.
Знакомый оперный артист И. Я. Соколов пришел к нему с заманчивым предложением: на лето поехать в Нижний Новгород в частную оперную труппу. В Нижнем Новгороде открывается грандиозная всероссийская промышленная и художественная выставка, какой еще в стране не бывало. А так как ее открытие совпадает с празднованием коронации Николая II, то ожидается огромный съезд публики в Нижний.
Это было очень соблазнительно. Нижний Новгород — он никогда там не бывал. Это Волга, родные места. Пожалуй, надо ехать!
А вслед за тем из Москвы приехал певец М. Д. Малинин. Он официально подтвердил приглашение, сделанное Соколовым. Действовал он от имени госпожи Винтер, антрепренерши, собирающей труппу для нижегородской выставки. Труппа будет состоять почти целиком из московских артистов, лишь отдельные певцы набираются из других городов. Нужен бас — остановились на нем, так как из Петербурга шли о Шаляпине хорошие вести.
О Шаляпине, как талантливом певце, в антрепризе Винтер узнали от режиссера П. И. Мельникова, сына знаменитого оперного артиста И. А. Мельникова, и от дирижера И. А. Труффи.
Кто такая госпожа Винтер, Шаляпин не знал. Насколько солидно будет это дело? Но следует рискнуть! Он едет!
Лето на Волге, а осенью — вновь Питер! Олоферн! Это было решено!
И Федор отправился в Нижний Новгород…
Глава VI
САВВА МАМОНТОВ
Трудно охватить и оценить его многогранный талант, сложную природу, красивую жизнь, многостороннюю деятельность… Он был прекрасным образцом чисто русской творческой натуры.
Первые неизбежные волнения, как только Федор оказался в Нижнем Новгороде и побежал, конечно, на Откос, откуда как на ладони видны привольные окрестности широко и прихотливо раскинувшегося города у впадения Оки в Волгу, с маячащим издалека предместьем Канавином, где многоязычным гомоном гремит праздничная ярмарка, не успели миновать, как возникли новые.
В первый же день Федор узнал, что антреприза Клавдии Спиридоновны Винтер — понятие чисто условное. А подлинный хозяин труппы, собранной на летний сезон в Нижнем Новгороде, Савва Иванович Мамонтов. Назвать его антрепренером было просто неуместно. Не был он вовсе похож на обычного театрального предпринимателя, да и самое нижегородское оперное дело решительно отличалось от прочих антреприз.
О Мамонтове Шаляпин кое-что слышал еще в Тифлисе. И. А. Труффи рассказывал о Савве Ивановиче, с которым одиннадцать лет тому назад создавал первую в Москве Частную русскую оперу. И рассказывал много поразительно интересного.
А личность эта особенная, и, к сожалению, место его в искусстве России еще не достаточно уяснено.
Может быть, причина заключена в своеобразии его биографии. Крупнейший предприниматель, строитель железных дорог, владелец заводов, один из колоритнейших представителей московского просвещенного купечества второй половины минувшего века, Мамонтов без должных к тому оснований причислен к плеяде русских меценатов, которые уделяли частицу своих богатств на дело просвещения или художества.
Может быть, сыграло роль то, что, потратив огромные деньги на искусство, он в какой-то момент оказался не в состоянии отчитаться перед кредиторами, но факт остается фактом — о нем еще сказано недостаточно.
Меценат — это знатный происхождением или обладающий нажитыми богатствами покровитель искусства, сам по себе не имеющий отношения к нему: он лишь благодетель «служителей муз».
Однако, если бы даже Мамонтов был только меценатом в общепринятом представлении, если бы он сам к искусству отношения не имел, а взял на себя лишь роль покровителя, все равно он должен с почетом войти в историю отечественного искусства как человек, принесший России неоспоримую пользу.
Ведь в былые времена многое, что настоятельно нуждалось в покровительстве, не получало поддержку казны и было вынуждено искать поддержку у частных благотворителей.
Царизм накопил грандиозные художественные богатства, сосредоточенные в дворцах и закрытых музеях, долгое время недоступных для народа. Цари собирали эти богатства для себя.
Для той обстановки, в какой развивалось искусство в царской России, подобное меценатство было очень характерно; оно предназначалось для себя, для самоудовлетворения, для поднятия престижа монархии, во имя утверждения строя, чему должна была служить и религия.