Не разлюбил я ни одной любимой,

Но был на прегрешенья неленивый.

Не предавал ни разу в жизни друга,

А лишь себя, но это не заслуга.

Я не убил за жизнь мою ни клушки,

А время убивал — почти из пушки.

Минуты убиенные, как трупы,

Сложились в годы… Боже мой, как глупо…

Я стольких спас по тюрьмам и по зонам,

Да вот подсчет спасательствам — позорен.

Но я не спас так многих и так много,

И я боюсь прямого взгляда Бога.

Эта вечерняя радуга полу-ночная

вдруг родилась,

                                но уже умирать начиная.

Радуга эта неполной была —

                                                   не тугою дугою,

не коромыслом цветным —

                                                  совершенно другою.

Между раздвинутых туч

                                            и забрезживших звезд-одиночек

чуть проступал

                              семицветный дразнящий кусочек,

в туче торча,

                        притворившейся, видимо, тучей,

словно обломок меча у страшилища в шерсти дремучей.

Как хорошо,

                      что была эта радуга полу-ночной и неполной —

я бы иначе на свете чего-то не понял.

Как хорошо, что мы смертны,

                                                   а то бы подавно

не оценили бы мы никакого подарка —

даже и позднюю нашу любовь —

                                                     совершенно иную,

будто вечернюю радугу полу-ночную.

Боже, спасибо за старость и смерть.

                                                                Проклинать их не смейте.

Наше бессмертье —

                                      в признании горькой премудрости смерти.

Может быть, смерть —

                                    это только одно из прекраснейших приключений,

как путешествие внутрь

                                            этой радуги неповторимой вечерней.

Двое, кто любят друг друга, —

                                                     это мятеж вдвоем.

Это — сквозь чью-то ругань

                                                    шепот, слышней, чем гром.

Двое в сене и жимолости —

                                                       это — сдвоенный Бог,

это — всех нитей жизни

                                               вальсирующий клубок.

Двое, кто любят щемяще,

                                                  это две сироты,

ткнувшиеся по-щенячьи

                                           в звездный подол красоты.

Это читатели кожи,

                                          это лингвисты глаз.

Для понимания дрожи

                                         разве им нужен подсказ?

Простыни, смятые ими,

                                          им драгоценней знамен.

Вышептанное имя  —

                                      выше великих имен.

Это опасное дело.

                                      Заговор, и большой.

Это восстание тела

                                        против разлуки с душой.

Это неподконтрольно.

                                            Это как две страны,

слившиеся добровольно

                                                 без объявленья войны.

С гаденькими глазами

                                              ждет, ухмыляясь, толпа

скорого наказанья,

                                   ибо любовь слепа.

Но стоило ли венчаться,

                                             если бы я и ты

вдруг излечились от счастья

                                                           всевидящей слепоты?

Мир, где излишне брезгливо

                                                           осмеяна слепота,

может погибнуть от взрыва,

                                                       воскреснуть — от шепота.

Вот когда я смерти испугался,

позабыв, что должен мир спасти,

когда сняли с моей шеи галстук

руки негритянки-медсестры.

И когда я с жалобным намеком

взглядом показал на туалет,

шприц ее был тверд, а глаз — наметан:

«Кровь — сначала». Вот и весь ответ.

Эта четкость профессионалки,

слезы не ронявшей на халат,

сразу показали мне, как жалки

те, кто жалость выпросить хотят.

Но на чем Россия продержалась,

что ее спасает и спасло?

Христианство наших женщин —

жалость, горькое второе ремесло.

Что я вспомнил? Детство, Транссибирку,

у плетня частушки допоздна,

а в американскую пробирку

кровь моя по капле поползла.

Где-то в Оклахоме и Айове

неужели высохнет душа

капельками русской моей крови,

всосанными в землю США?

Новая Россия сжала с хрустом

и людей, и деньги в пятерне.

Первый раз в ней нет поэтам русским

места ни на воле, ни в тюрьме.

На Кавказе вороны жиреют,

каркают, проклятые, к беде.

Но в России все-таки жалеют,

как не могут пожалеть нигде.

Я подростком был в чужой шинели.

С жалости учились мы любви —

женщин обезмужевших жалели,

нас они жалели, как могли.

Пасечница, в страсти простовата,

с метками пчелиными на лбу,

«Я тебя жалею…» — простонала.

Это было: «Я тебя люблю».

Мы в стране, к несчастьям небрезгливой,

словно дети жалости, росли

под защитой пьяненькой, слезливой

нежной матерщинницы — Руси.

Если застреваю в загранице,

слышат, сердце сжалось ли во мне,

чуткие российские больницы,

нищие, но жалостливые.

Нянечки умеют осторожно,

как никто, кормить и умывать.

Если жить в России невозможно,

то зато в ней лучше умирать.