По петрозаводскому перрону,

зыбкому, как будто бы парому,

шла моя любимая с детьми.

Дети с ней почти бежали рядом

и меня упрашивали взглядом:

«Папа, ты на поезд нас возьми…»

Что-то в тебе стало от солдатки.

Все разлуки, словно игры в прятки.

Вдруг потом друг друга не найти?

Женщины в душе всегда готовы

молча перейти из жен во вдовы,

потому их так пронзают зовы

железнодорожного пути.

На перроне, став почти у края,

три фигурки уменьшались, тая.

Три фигурки — вся моя семья.

Монументы — мусор, как окурки.

Что осталось? Только три фигурки —

родина предсмертная моя.

По Америке, столь многодетной,

                          но строго диетной,

где ни яблок моченых,

                          ни хрустких соленых груздей,

я веду «кадиллак»,

                          а со мною мой сын шестилетний —

к пятилетней возлюбленной

                          сына везу на «birthday».

Заблудилась машина моя.

                          Все вокруг до испуга похоже.

И жестоко пророчит

                          сынишка рассерженный мой:

«Знаешь, папа,

                          с тобой может что-то случиться похуже.

Ты однажды возьмешь

                          и забудешь дорогу домой».

Суеверно я вздрогнул,

                          задумался ошеломленно.

Что ты сделал со мною,

                          пророчеством не пожалев?

«Где дорога домой?» —

                         себя спрашивали миллионы

под крестами в Стамбуле,

                         в Шанхае,

                                         на кладбище Сен-Женевьев.

Несвобода уродкой была,

                         и свобода у нас изуродованная.

Лишь бесчестье богатства

                       да глупая честная нищета.

Страшный выбор —

                        безденежье или безродинье.

Где Россия?

                        Прикончена бывшая.

                                                            Новая не начата.

Все надеялся я,

                              что нахапаются,

                                                            наиграются.

А они зарвались.

                           Никакой им не нужен поэт.

Происходит

                           выдавливание

                                                        в эмиграцию.

                                                                  Но поэзия — воздух души.

                            Эмиграции воздуха нет.

Я тот воздух России,

                             который по свету кочует

и ночует,

               порой неуверенный —

                             что за страна,

но, как только отраву почует,

                             себя он врачует

тем, что пахнет,

                            как будто с лесной земляникой стога.

Мой двойник шестилетний,

                            за маму и папу болельщик,

                                                                            мирильщик,

я запутал себя и тебя.

                                       Но моя ли, и только, вина?

Мир запутался тоже.

                                       Дорогу домой так отчаянно в мире он ищет

и не может найти,

                              а не только Россия одна.

Петербург никогда не вернется в другой Петербург —

                                                                                           Александра Сергеича,

как в Париж д’Артаньяна —

                               макдональдсовый Париж.

«Где дорога домой?» —

                               слышу я голоса над планетою,

                                                                                        тлеющей

и от пепла идей,

                               и от стольких других пепелищ.

Я дорогу домой

                               по кусочкам в себе раздобуду.

Я сложу их в одно.

                               За отца не пугайся,

                                                             наследник запутанный мной.

Не забуду дорогу домой.

                               Я иначе собою не буду,

потому что для стольких

                               я тоже — дорога домой.

Я приду в двадцать первый век.

Я понадоблюсь в нем, как в двадцатом,

не разодранный по цитатам,

а рассыпанный по пацанятам

на качелях, взлетающих вверх.

Век, воспитанный мной без ремня,

вскину к небу, скрывая одышку,

как в соплях и надеждах мальчишку,

так похожего на меня.

Я прорвусь в двадцать первый век,

к сожалению, не ребенком,

но не тем старикашкой-подонком,

что ворчит в озлобленье на всех.

Дотянусь в двадцать первый век,

до его синевы изумленной,

словно сгнившего дерева ветвь,

но оставшаяся зеленой.

Как на матч, где сплошные Пеле,

в двадцать первый протиснусь, протырюсь,

где беспаспортность и беспартийность,

бесправительственность на земле.

К двадцать первому веку пробьюсь

и узнаю — ни с кем не сравнимых —

всех моих ненаглядных любимых

в ликах царственно плавных бабусь.

Все товарищи мои там,

в двадцать первом, как в юности ранней,

в теплой библиотеке дыханий,

как по полкам, по чьим-то устам.

Век двадцатый — убийца и тать,

но он знал, что такое книга.

Двадцать первый, а вдруг ты — барыга

и умеешь лишь деньги листать?

Вдруг ты сам себя жлобством заел,

самоедством безлюбья, бесстрастья,

и скучища смертельная счастья

всех смертельных несчастий взамен?

Вдруг ты просто зазнайка, нахал,

и о нас, тебе вырвавших волю,

в четверть уха лишь еле слыхал?

Я тебе быть глухим не позволю.

Я приду к тебе, будто бы к полю,

где когда-то по скалам пахал.

И в поэзию новых времен,

в разливанное многоголосье

я по пояс войду, как в колосья,

и они отдадут мне поклон.