Особо длинный разговор произошел у Николая с главнокомандующим накануне совета в Филях. Еще раз, во всех подробностях, стараясь не пропустить никаких деталей, Данилов рассказывал все, что знал об отряде французских лазутчиков.

— Да, нагнал ты на меня страху! Не станем Москву оборонять! — то ли в шутку, то ли всерьез сказал Кутузов. — Ты, князь, все еще в полк хочешь или привык уже в штабе?

— Нет, ваша светлость, не привык. Да и не привыкну, наверное, никогда.

— Тогда поезжай к своим. Только помни, если понадобишься, сразу тебя и выдерну, как репку из грядки.

— Спасибо!

— И поменьше рассказывай о том, что знаешь.

— Да я давно уже никому ничего не рассказываю. Не хочу, чтобы говорили, будто бы умом тронулся.

— Ну это не велика беда! У меня треть штаба «тронутых». А вот если сплетни всякие пойдут, которые у нас раздувать горазды, то это уж настоящая напасть. Нет ничего страшнее для армии, чем досужие слухи. А корнет твой как?

— Нет, лишнего не скажет. Я велел молчать. Да и не знает он ничего, только взрывы видел.

— Это хорошо. Теперь вот что, ваше сиятельство, возьми-ка ты за правило в чужие полки наведываться. Особенно сейчас, на марше, когда на Калугу пойдем. Или встань где-нибудь на дороге да смотри, кто мимо прошел, кто проехал. Глядишь, может, и увидишь кого из своих знакомцев. Я командиру твоему отпишу, чтобы помогал тебе во всем.

— А мы идем на Калугу? Сдадим Москву?

— Сегодня совет примет такое решение. Только об этом никому пока, князь!

В полку стало особенно грустно, хотя командир порадовался возвращению Данилова и сердечно поздравил его с повышением в звании. Но, прочитав письмо Кутузова, вздохнул.

— Чувствую, Николай Тимофеевич, ненадолго вы к нам. Что делать, ветераны покидают свои полки. Закон войны. Лучше уж на повышение, чем… чем, как Тимохин.

Николай вспыхнул. Скрытый упрек послышался в словах Залесского.

— Я ушел по его приказу!

— Не кипятитесь, подполковник Данилов, я знаю. Он успел мне перед атакой французов сказать, что отправил вас в тыл с важным заданием. И судя по тому, что вы вернулись с письмом от главнокомандующего и в новом звании, то выполнили его успешно. Можете мне как вашему командиру рассказать суть дела? А то я Тимохина не успел расспросить.

— Простите, господин подполковник, — извиняющимся тоном произнес Николай, которого грыз стыд за нелепую вспышку, — не могу. Прямой приказ Кутузова.

— Понятно. Тогда вопросов больше не имею. Если у вас будут какие-нибудь просьбы, обращайтесь. Приму как приказ главнокомандующего. А сейчас отправляйтесь в эскадрон, там заждались уже.

— Слушаюсь.

— И еще, Николай Тимофеевич… вы не принимайте гибель Тимохина на свой счет. Это судьба. Конечно, история с уходом выглядит немного странно, только знаете, я когда в полк пришел, то мне первым делом рассказали про взятие Тельница. Так что вы не думайте, в этом полку про вас слово недоброе никому сказать не дадут.

— Спасибо. Извините за несдержанность.

— Не стоит того, пустое. Вы в чем себя казните, Николай Тимофеевич? Что не погибли на Бородинском поле? Так на войне это дело поправимое.

В эскадроне откровенно обрадовались возвращению Данилова. Рутинная работа как-то захватила Николая. Тем более, ежедневно он тратил пять-шесть часов на выполнение приказа Кутузова. И только вечерами, лежа в той постели, какая подвернулась на сегодняшний день, Данилов вспоминал Тимохина. И как-то заново осознавал, кем был для него этот человек, которого не суждено теперь увидеть. Никогда. Какое это страшное слово — никогда…

Отряд поручика Яловского терпеливо сидел в засаде, ожидая добычу. Первый раз по дороге в сторону Вязьмы прошли кирасиры, численностью не меньше эскадрона. Затем большой обоз, который явно был не зубам отряду в три дюжины сабель. Наконец, во второй половине дня появилось несколько повозок, нагруженных доверху мешками, в сопровождении шести конных. Едва русские вылетели из рощи, как французы, побросав повозки, бросились наутек. Лишь один немного замешкался, кажется, что-то пытаясь найти в телеге. Но, увидев, что русские уже близко, пустился вслед за товарищами. Догонять их в лесу на противоположной стороне дороги кавалеристы не имели никакого желания. Тем более добычу нужно было срочно убирать, — не ровен час, поедет кто-нибудь из французов.

Повозки быстро двинулись по тракту, но уже через полверсты свернули на неприметную дорогу, ведущую к одному из многочисленных хуторов. Наблюдавший из леса француз сложил подзорную трубу и стремительно зашагал через лес к полю, где под присмотром еще двоих человек стояли лошади. Вскоре туда вышли сопровождающие обоз всадники, которые бежали с поля несостоявшейся битвы.

— У нас всего четверть часа, — произнес один из них.

— Да, — подтвердил тот, что уходил от повозок последним.

— Нужно торопиться.

Лошади пошли рысью вдоль кромки леса. Французы торопились перехватить русских, захвативших повозки.

Поручик Яловский находился в состоянии радостного возбуждения. Обоз удалось отбить без единого выстрела. Отряду сейчас нужно все — оружие, порох, провиант…

Взрыв страшной силы раскидал наездников. Лежа на спине, поручик с удивлением смотрел на летящее высоко в небе колесо. А потом он потерял сознание.

Выстрел грохнул рядом.

— Кажется, все.

— А этот?

— Готов. Смотри крови сколько из головы натекло.

Говорили по-французски. Слова звучали словно через вату.

Яловский чувствовал, что не в силах ни пошевелиться, ни сказать что-нибудь, ни даже разомкнуть веки.

— Ладно, пошли. Генерал торопит.

Прямо над головой раздались негромкие металлические щелчки. Что-то твердое, но не тяжелое упало на щеку возле самого носа и скатилось на землю, тихонько звякнув. На долю секунды пахнуло порохом. Поручик снова провалился в небытие.

Тело ныло от боли. Холод пронизывал насквозь. Яловский открыл глаза. Низкое серое небо с быстро летящими тяжелыми облаками начало проливаться дождем. Холодные капли шлепались на лицо, размывая запекшуюся кровь на лбу, с которого была содрана половина кожи.

Помогая себе руками, поручик сел. Под ладонь попалось что-то жесткое. Металлический пустой цилиндр пах порохом. Не задумываясь, Яловский сунул его в карман. Поднявшись, почувствовал, как с шумом ударила в голову кровь, снова потемнело в глазах. Попытался удержать равновесие, но нет, упал на колено, уперся ладонью в землю. Постоял так с полминуты, снова медленно попытался подняться. На этот раз получилось. Черная пелена, что неотступно стояла перед глазами, почти исчезла.

Кругом лежали трупы лошадей и людей. Разбитые телеги стояли брошенными на дороге. Поручик медленно обходил обочины дороги. Среди трупов иногда попадались такие, где рана груди, рук или ног не выглядела смертельной. Но у всех обязательно была прострелена голова. Яловский вдруг понял, что их добивали уже лежачих. Вдруг всплыл тот непонятный разговор, что слышал он, лежа на земле, и поручику снова стало нехорошо. Мог ведь вот так же лежать рядом с простреленным черепом!

Не понимая, зачем он это делает, Яловский считал убитых. «Тридцать четыре, — сказал он себе, когда обошел все место побоища, — кто-то один смог уйти. Надо найти его, может, он расскажет, что здесь произошло». Поручик ошибся, он не сосчитал себя.

Посыльный от Кутузова привез короткую записку командиру Московского драгунского полка. Через час, передав дела, Николай ехал по раскисшей дороге к штабу. Несомненно, у главнокомандующего появились новые сведения о французах-лазутчиках. Иначе зачем ему Данилов? А раз так, то почти наверняка ждет его приказ, и чем он обернется, узнать заранее невозможно. Но это потом, а пока у Николая есть полчаса. Он абсолютно свободен, он может посвятить эти минуты чему угодно. Не отклоняясь от маршрута движения, разумеется.