Он не сразу ответил. Сидел напротив за пластиковым столиком, бросив шапку на соседний стул — в этой забегаловке гардероб не предусматривался — и лицо его приняло выражение сосредоточенности даже излишней: что уж она изрекла такого, над чем понадобилось столь глубокомысленно размышлять?

Но уже не в первый раз он тогда именно к ней особо прислушивался, когда она что-нибудь совсем простенькое, наивное изрекала, подставляясь как бы, незатейливость, недалекость обнаруживая. И вот тут он собирался, точно воспитатель, сознающий ответственность перед своим подопечным. Очевидное тоже надо уметь разъяснить доходчиво, доступно, и его, видимо, эта задача воодушевляла.

Расстегнутое пальто горбом топорщилось на его спине, он наклонился к Нине, двигая туда-сюда стакан с недопитым пивом: «Как же тут не понять… — Он умолк, слова подыскивая. — И что ты все спешишь разложить по полочкам! А ведь еще рано. Зачем забегать вперед? На сегодняшний момент преграды есть, а потом… Потом их может не оказаться».

«Да?»- она переспросила недоверчиво. О чем сама спрашивала, в самом деле глубиной не отличалось, но его ответ тоже вовсе не убеждал. А что хотелось услышать? Некий довод, не предугадываемый, но столь веский, что заглушил бы те уколы, царапанья, что она стала все чаще ощущать.

Помимо желания и пока ненадолго всколыхивалась в ней вдруг враждебность к Тале по незначительному поводу, и, если его не оказывалось при этом рядом, глухой ропот успевал разрастись чуть ли не в ненависть, которой — попадись он в такой момент! — хотелось его испепелить.

За что, спрашивается? Так важно было бы подыскать мотивировки, но ни одна, если здраво судить, не подходила. Ничем он ее не обидел, ничего дурного не совершил. Да и в благоразумии его, как бы она тут ни восставала, нельзя было не заметить к ней бережности. И за это корить? Да, да, да!

Хотя разводы и последующие за ними браки разве не случаются частенько по недосмотру? Потом их выдают за торжество любви. Но ведет порой к такому «торжеству» ряд оплошностей, венчающихся скандалом. Тогда уже виновник, виновница, сознавая, что нет пути к отступлению, с вызовом признают: а я люблю! Но спросить их: а если бы удалось обойтись без кровопролитий, к былому вернуться, ничем не нарушенному? Не все бы, пожалуй, решились на незамедлительный ответ. И правильно, и честно, и по-человечески.

Было же: Нина стояла в телефонной будке, терла глаза озлобленно, как бывает, когда побить себя хочется, монотонно повторяя: «Я люблю мужа, люблю его. Не хочу, чтобы ему было больно. Он хороший, хороший…»

Таля рылся в карманах в поисках монет. «На, — сказал, — держи». И вышел, прикрыв плотно дверцу. И это он понимал? Впрочем, его деликатность граничила с холодностью, как и рассудочность с благородством. Кому-то из них двоих следовало трезвость сохранять, он принял такую заботу на себя, но признательности за это Нина почему-то в себе не находила.

Выйдя, вывалившись из телефонной будки, подошла к нему, машинально взяла под руку. Но догадалась не сразу, что и после взрыва раскаяния, злых слез опору-то именно в нем ищет, в своем сообщнике, на которого собиралась, было, свалить всю вину. Шли молча, но ощущение твердости его руки показалось важнее любых объяснений.

Потом сказал, по обыкновению хмыкнув: «А ты мне даже как-то ближе стала. И обнадеживающая мысль мелькнула, что, когда соберешься меня бросать, все же, может быть, призадумаешься». Развеселить ее ему всегда удавалось.

Годится это как аргумент? Поэтому, еще издали его завидев, у нее губы расползались в улыбке.

А время шло… У каждого, известно, имеется репертуар, вполне отработанный, но рассчитывать на его успех можно только при новой аудитории.

Репертуар этот: я, имярек, родился и жил, увидел, испытал то-то и то-то.

Рассказываешь, и заново все переживаешь, и возвышаешься в собственных глазах, и сам себе становишься куда интереснее, встречая внимание к своей персоне у собеседника. Дайте выговориться! А за это и вас послушать готов. В попеременном солировании что только не пригрезится: ну полное понимание, неслыханное душевное родство.

Хотя запас пережитого, как ни подавай его увлекательно, рано или поздно исчерпывается. Уже проглядывает дно: все спето, все исполнено, и чем развлечь терпеливого слушателя? Он ждет. Вот-вот заметит, что в обычном существовании твоем в избытке и серости и скуки. Так, значит, прощай, любовь?

Тут-то, привыкнув к говорливости, незаметно для себя начинаешь и буднями своими делиться, уже не соблазняя ничем красочным, а ища отклика в обыкновенном. И если слушать продолжают, стоит насторожиться: это уже может грозить серьезным. Так подлинное доверие завязывается. Мне все интересно про тебя. Мне ты интересен, дорог. Стоп, оглядитесь по сторонам.

Вначале они только лица друг друга видели, крупным планом. Но вот стал проясняться и фон, на котором существование каждого проистекало из месяца в месяц, из недели в неделю, изо дня в день. Всплывали сюжеты, люди, подробности, совсем порой пустячные. Возможно, они слишком часто общались, по телефону перезванивались почем зря, не пренебрегали встречаться даже урывками, выкраивая хоть полчаса. И уже не успевали подготовиться, о праздничности, парадности забывали. Нина в разношенных сапогах на низком каблуке, с лоснящимся носом, усталой бледностью, мчалась со всех ног к месту встречи, вцеплялась в руку Тали и, не отдышавшись, начинала говорить.

О продуктовом заказе, выданном им на работе, очень удачном, даже с банкой красной икры. О невыносимо нудном собрании, где докладчику, хоть он и из руководства, пришлось напомнить о регламенте. О туфлях, купленных одной из сотрудниц, примеряемых всем отделом, но никому не оказавшихся впору. О предстоящей свадьбе дочери их заведующей. Трещала без умолку и без разбора, но в этой куче новостей все же было зерно: она, Нина, не провисает в безвоздушном пространстве, а довольно прочно стоит на ногах и, что бы там ни было, не помрет с голоду, через местком путевки в санаторий добудет и, между прочим, ей удалось устроить Нюсю в ведомственный детский сад, хотя вот так, с улицы, там никакого не принимали.

Прежде она как-то не особо вникала в важность своей ну что ли социальной роли Но, к счастью, ей тоже приходилось время на свидания с Талей выкраивать, а если ждать его постоянно — это же с ума сойти!

Считается, что у женщин в прошлом имелись большие преимущества, но не преувеличены ли нынешние представления о неспешности, раздумчивости, плавности ритма той жизни? В романах- да, нежный трепет героинь с утра настаивался, к вечеру разрастаясь в бурю, в страсть. Но как не известись в любовной тоске, если ничем иным себя не занять, в очередях магазинных не потолкаться, не протрезветь в троллейбусной толчее и, наконец, не обмякнуть в привычном коллективе: в обеденный перерыв в кафетерии за стойкой многоопытные сослуживицы разом разъяснят, что к чему; не одна ты, мол, скажут, такая, вот у Галочки из машбюро, действительно, не слыхала? Булочку с маком будешь брать?

Бедные женщины прошлого! Конечно, томление в ожидании и вынуждало затейливые прически себе сооружать, выдумывать немыслимые фасоны платьев, не жалея материи на них, и шляпы, шляпки такие изобретать, что только обезумевшая фантазия подсказать способна. Другое дело нынче… При встречах с Талей кокетства у Нины хватало, чтобы ушанку не снимать, памятуя, как давно она в парикмахерскую не наведывалась. А уж из великодушия к его мужскому достоинству не давала ему авоську нести: не тяжело, сосиски в целлофановой упаковке мало весят, апельсины тоже не груз. Пусть он лучше ее под руку держит, а то не свидание получается, а невесть что.

Он, Таля, тоже посвящал ее в свои деловые заботы. И такие страсти разыгрывались над каким-то проектом, так темпераменты схлестывались! В Талином изложении получасовое рабочее совещание разворачивалось в театр военных действий, и выезжали богатыри на конях в блестящей сбруе, чтобы сразиться не на живот, а на смерть. «Потому что, известно, он свою линию намерен гнуть, своего ставленника отстаивать, а объективность где?»