Казалось, никогда еще он так не стремился к совершенству, как теперь, так не стремился к красоте, как теперь. Все более жаждал Врубель не только свое искусство, но всю свою жизнь, весь свой быт сделать синонимом такой красоты. Как преобразил он дом в годовщину их свадьбы, украсив его розами! Розы были везде — свисали гирляндами с потолка, огромными букетами украшали столы и столики, стояли в огромных вазах на полу — половодье роз! Надо сказать, в этой чрезмерности красоты, олицетворенной в розах, был не только апофеоз красоты, но какая-то болезненность, даже жестокость: точно какой-то яд… Не вспоминался ли император Нерон, в свое время придумавший изощренную, мучительную казнь — казнь цветами? Кстати, Сведомский написал на эту тему картину. Чувствовал ли он этот парадокс красоты? Во всяком случае, живопись его, самодовольно убежденная в том, что вещает истинно прекрасное, этого не отразила. Осознавал ли и сам Врубель тогда возможность прямого соприкосновения красоты и зла? Художник как будто боялся углубляться в этот вопрос, как будто нарочно закрывал глаза, старался уйти от него. Или он понимал, как Достоевский, антиномичность этой проблемы… Как бы то ни было, Врубель и сейчас не перестает опровергать самого себя: он поразил в это лето всех своей переменой в отношении к творчеству художника Ге, объявив, что ему нравится его картина «Выход после тайной вечери в Гефсиманский сад», особенно ее синяя глубокая ночь, разрываемая лунным светом. Казалось, что-то чудилось ему в этой волшебной синеве лунной гефсиманской ночи, что не было изображено в картине, но что она как бы предсказывала.
XXIV
Тысяча девятьсот первый год принес в жизнь Врубеля событие, которое по значительности своей для его судьбы он мог сравнить только со встречей с Забелой и браком. Надя ждала ребенка, и этот будущий маленький член их семьи ожидался ими обоими, и; Врубелем в частности, с трепетной радостью, с ликованием. Последний штрих должен был завершить то прекрасное строение, которое представляла собой его семейная жизнь.
Они покинули дом Шакаразина у Пречистенских ворот и сняли большую квартиру в доме Стахеева в Лубянском проезде, и теперь, с конца лета 1901 года, большая часть творческой фантазии Врубеля уходила на то, чтобы украшать квартиру — его семейный очаг. С великим старанием и искусством оборудовал Врубель полки в доме для детского приданого и, не жалея сил, искал колясочку, обязательно соломенную и натурального цвета. И наконец 1 сентября Надя произвела на свет сына.
Вот что писала Забела Римскому-Корсакову в ответ на его поздравления:
«Очень Вас благодарю за добрые пожелания мне и моему сыночку. Я тоже ему желаю быть художником или композитором, но пока ему до искусства далеко и главное, чтоб он был здоров, он теперь уже проявляет удивительную чуткость слуха, просыпается от каждого стука, но эта чуткость очень нежелательна и, я думаю, доказывает скорей нервность, чем музыкальный слух; муж уверяет, также, что он необыкновенно пристально смотрит и все рассматривает, вообще папаша страшно идеализирует своего сына и видит в нем уже все признаки таланта, я гораздо более беспристрастная и охлаждаю его пыл…»
Кто из них был на самом деле более строгим и объективным в своих родительских чувствах? Ни Забеле, ни тем более Врубелю этого не было дано. С наслаждением наблюдал он за необыкновенно чутким мальчиком, ощущал его необычно тонкую внутреннюю организацию, предвидел в нем будущего художника, предчувствовал в нем будущего музыканта.
Но словно судьба снова хотела показать, что в его жизни никогда радость не может быть без печали. Личико мальчика поражало не только огромными синими глазами, придававшими ему совершенно непривычное для новорожденного осмысленное выражение, но и врожденным пороком — заячьей губкой — явным признаком вырождения. Теперь, как никогда настойчиво, вспоминал Врубель «Призраки» Ибсена и чувствовал, что не случайно был так взволнован этим произведением прежде, — его кровь отравлена от рождения роковой наследственностью…
По воспоминаниям сестры, жены, по наблюдениям друзей, именно с этого момента характер Врубеля стал особенно резко меняться — он стал задумчивым, рассеянным, а потом — все более несговорчивым. Это его душевное состояние увело его в сторону от всех прежних замыслов. Зато стал необходимым один-единственный образ, и только он. Впрочем, появление образа Демона было неизбежно; события личной жизни лишь ускорили его воскрешение в памяти и творческом мире художника и придали этому образу определенную окраску.
Еще летом, когда художник трудился над вторым вариантом картины «Сирень», в лиловом сумраке цветов в какой-то момент увиделся ему его заветный образ Демона. Появление Демона в творческом мире Врубеля предсказывал демонизм, который он вдруг ощутил в гефсиманской ночи картины Ге. К демону-богоборцу вели муки, которые испытал художник, размышляя о Евангелии, и его, как никогда, сильная жажда язычества. Наконец, по словам самого Врубеля, Демон должен был ответить его стремлению выразить то сильное, даже возвышенное в человеке, что люди повергают в прах из-за коренящегося в их душах ханжества и религиозных предрассудков. Демон должен был явиться как бы символом трагической красоты и антиподом обесцененному понятию добра, связанному с опустошенной, потерявшей смысл условной буржуазной моралью.
Вместе с тем образ Демона обещал вместить в себя все те поиски в области техники, которыми был одержим художник, и окончательно показать, как оправданна его «мания», что он скажет новое.
Теперь Демон не только манил и дразнил его из туманной дали, но зримо и отчетливо предстал перед ним. Врубель возвращался к своему главному герою, очерчивая его облик в стоящей фигуре карандашом, с удовольствием «вытачивая» его узорчатые крылья. Но вскоре он изменил мотив. И в ряде этюдов, рисунках карандашом, акварелях художник запечатлевает облик ангела-богоборца в момент поражения, низвергнутого с небес и рухнувшего на скалы, в момент превращения Ангела в Демона. Он ищет упорно композицию в целом, очертания тела Демона, характер его, лица. То пытается карандашом наметить распростершееся тело с неловко подмятой правой рукой, повернутой головой, расставленными нелепо ногами и путаной паутиной штрихов угадывает фон… То на листке появляется еще более исковерканное тело с поднявшимся волной темным крылом рядом с очертаниями вершины горы. В одной из акварелей вокруг Демона — унылая синеватая мгла. Но везде тело как-то особенно исковеркано, угловато — на грани гротеска. (Можно, кстати, вспомнить, что Лермонтов вынашивал в конце жизни мечту написать сатирическую поэму «Демон».) Но кажется, впадая в гротесковую угловатость, Врубель всеми силами стремился облагородить и смягчить эту угловатость, как бы отлить ее в совершенные классические формы, сочетать с Красотой. Демон должен был быть прекрасным! Поэтому, чем «уродливее», гротескнее Демон, тем роскошнее его облачение и все вокруг, тем ослепительнее краски. Такова композиция, восхитившая князя Щербатова и купленная им. В отличие от монохромных иллюстраций в издании сочинений Лермонтова эта композиция поражает царственным великолепием красок. Она написана в синих тонах акварелью и украшена золотом и серебром. Роскошество «сапфирной одежды» Демона с опоясывающей его драгоценной перевязью из золотых треугольников под стать облачению лермонтовского ангела. Роскошество красок и в фоне — волнах бурно несущегося потока, рядом с которым лежит Демон. Вместе с тем тело как бы отлито в отвлеченный знак в стиле готики. Представляя себе свой маленький шедевр висящим в особняке князя-мецената, любителя искусства, поставившего целью создать оазис «чистой красоты» среди современного пыльного и прозаического города, Врубель испытывал чувство глубокого удовлетворения. Его Демон к этой «чистой красоте» имел прямое отношение.
Наконец после ряда проб настало время приступать к большой картине. Вскоре в одну из комнат его квартиры в доме Стахеева в Лубянском проезде, которая стала мастерской, был завезен огромный холст, и он, радостно потирая руки, объяснил зашедшему к нему Воле фон Мекку, что начинает… Сначала картина была нарисована углем и, по словам Е. И. Ге, уже в рисунке производила сильное впечатление. 22 ноября 1901 года Забела писала Яновскому: «Михаил Александрович пишет большую картину „Демон повергнутый“, но все же великолепный, местность скалистая… ящерицы, освещение вечернее, Демон полуобнаженный, но лежит на плаще, который прикреплен великолепными красками из драгоценных камней…» Забела рано успокоилась. Неустанно будет меняться лицо Демона, его выражение. То он предстанет прекрасным и скорбным, со слезами на глазах, потом скорбь сменится ненавистью, злобой.