— Но когда становишься звездой, не сдаешь экзаменов. Не тебя выбирают, а ты выбираешь.
— Сегодня все занялись бизнесом, но давно известно, что в бизнесе преуспевают только два процента, а в актерстве и того меньше.
— Значит, чудес не бывает?
— Не бывает…
Я понял, что со мной все решено. От Елизаветы я ушел на рассвете. А днем мы встретились в институте.
— Посмотри, что ты со мной сделал! — сказала она.
Я увидел ее сияющие глаза, но даже хорошо наложенный макияж не мог скрыть огромных теней под глазами.
— Возьми деньги за аккумулятор.
— Да ладно…
— Что? — Я почувствовал почти угрозу и поспешно сунул деньги в карман.
— Положи в бумажник. Деньги надо уважать.
Я выполнил и этот приказ. И, не обращая внимания на абитуриентов, поцеловал ее.
Через несколько дней был третий тур. Я вошел в аудиторию, поздоровался, улыбнулся Елизавете. Она сидела рядом с классиком, был еще какой-то таракан с седыми усами.
— Что будете показывать? — спросил классик.
Я бил чечетку. Но не истово, как если бы решалась моя судьба, а лениво. Классик вышел из-за стола, ему хотелось, наверное, размяться, и выбил быстро, четко, совершенно, смотри, мол, какой класс у меня, вот когда дотянешься, может быть, и продолжим экзамен. Я повторил классика с такой же четкостью и не меньшим совершенством. Классик завелся. Мы били чечетку на равных, я мгновенно подхватывал, он не знал, что, когда самолеты уходили в зону и механикам делать было нечего, я бил чечетку на аэродромной бетонке часами. Классик не выдержал, ему не хватило дыхания. Он сел, вытер пот большим клетчатым платком, снял пиджак, растянул узел галстука и сказал:
— Спасибо. Свободен.
Не знаю, как убеждала Елизавета мастера, но я прошел третий тур. Общеобразовательные предметы я сдал. Я боялся письменного экзамена по литературе, у меня были проблемы с запятыми, но все запятые оказались правильно расставленными. Елизавета боролась не за меня, а за себя. Она выиграла пять лет своей женской жизни.
Я был рядом, когда она болела. Я чинил ее машину, я делал всю домашнюю мужскую работу. Но и она делала для меня все возможное и почти невозможное. Зная всех асситенток по актерам и большинство режиссеров на двух московских и семнадцати республиканских киностудиях, она рекомендовала, упрашивала, вталкивала меня в картины на эпизоды. Пока я учился в институте, я сыграл молодого сталинского наркома вооружения, пехотного капитана, крепостного крестьянина, мясника, таксиста, участкового милиционера, мичмана, монаха. Славы эти роли мне не принесли, но меня начали запоминать.
Я жил у Елизаветы, и мы вместе ездили в институт. Вначале она высаживала меня, не доезжая до института, но однажды я отказался и не вышел из машины.
— Перестань, все уже об этом знают. Или узнают.
— А черт с ними, поехали, — решила Елизавета.
Но оставались некоторые неудобства, когда я бывал в компаниях ее друзей.
— Ты мой племянник, — предупреждала она.
— Значит, ты сестра моей матери? Старшая или младшая?
— Конечно, младшая!
— Нет, — не согласился я. — Даже если ты младшая сестра моей матери, все равно спать с племянником аморально.
— Но я тебя должна как-то представлять!
— Ты никому и ничего не должна. Но если так необходимо, представляй как есть. Я твой любовник.
— Любовников не представляют. Их и так все знают.
— Тогда не представляй.
Мы прожили пять прекрасных лет. Такой откровенной ласки и понимания я уже не встречал в своей жизни. Она научила меня любить, быть щедрым и не врать. Врать Елизавете было бессмысленно. Она очень огорчалась.
— Я тебе все прощу, кроме вранья, — предупредила она.
— А если я тебе изменю?
— Расскажешь. Мне же это интересно.
— А если ты мне изменишь?
— Я тебе обязательно расскажу. Это же так интересно обсудить.
В самом начале нашего романа я, уверенный в своей исключительности, спросил ее:
— Я хороший любовник?
— У тебя неплохие данные.
— Что значит — неплохие? — я даже возмутился. — Я в эскадрильи, где сорок мужиков, был в пятерке лидеров. Я рассказал ей о замерах в бане и случае с неграми.
Я больше никогда не видел, чтобы она так тогда смеялась.
— Не обольщайся насчет своих достоинств. Конечно, природные данные очень важны. Но из двух боксеров одной весовой категории на ринге всегда побежденный один. Это спорт, а любовь — это творчество. Надо не только победить, но чтобы побежденный еще и получил удовольствие от своего поражения.
Я и она были любовником и любовницей, мужем и женой, сыном и матерью и даже отцом и дочерью. Я не знал, на сколько лет она старше меня, и боялся только одного: что она заболеет серьезно — а в последний год она болела часто — и с нею случится самое страшное. Когда я думал об этом, меня охватывала паника — что же я буду делать без нее. Когда умирал великий хирург или музыкант, я всегда думал, как это несправедливо, чтобы талант и мастерство, которые совершенствовались десятилетиями, исчезали из жизни. Но если не станет Елизаветы, то ее опыт пропадет бесследно. У хирургов и музыкантов могут быть ученики, но я и другие мужчины, которые знали Елизавету, могут давать женщинам только разовые уроки, а у нее могла быть целая школа. Почему люди за столетия так и не поняли, что искусству любви тоже надо учить? Почему учат шить ботинки, управлять автомобилем, но не учат любить? Плохо обученный любви человек так же опасен, как и плохо обученный водитель, от него всегда можно ждать несчастья. Профессии любви должны обучать профессионалы, а обучают подруги, иногда советуют врачи, но они дают стандартные советы, это все равно что приписывать всем аспирин от головной боли.
Елизавета выслушала меня и согласилась.
— Наверное, мы с тобой могли бы создать такую школу, но не успеем.
— Почему не успеем?
Я тогда был не настолько внимательным, чтобы увидеть изменения в поведении Елизаветы. Она стала уставать, похудела. Я не придал этому значения: все взрослые, моя мать например, болели, я это считал нормальным. Однажды она предупредила меня, что уезжает в командировку от Министерства культуры. Она звонила мне из Новосибирска, из Томска. У нее был старый телефонный аппарат, я решил его заменить на новый с определителем номера. И когда она позвонила мне из Читы, я на дисплее увидел московский номер. Откуда она звонила, я выяснил в тот же вечер. Это был онкоцентр на Каширке.
В следующий раз она позвонила мне из Владивостока.
— Я к тебе сейчас приеду, — сказал я.
— Не надо, — ответила она. — Завтра меня выписывают.
Она вернулась еще более похудевшей и в парике, от химиотерапии у нее выпали волосы. Она слабела с каждым днем. Однажды как бы между прочим она сказала:
— Я советовалась с юристом. Чтобы тебе осталась моя квартира, нам надо зарегистрировать брак.
Она надела свой лучший костюм, с киностудии приехал гример. Парик, два часа работы гримера, и она выглядела как прежде. Получив брачное свидетельство, я узнал, сколько ей лет. Она была старше моей матери.
— Я старше твоей матери? — спросила она.
— На три года.
— Замечательно! — прокомментировала Елизавета. — Теперь ты меня будешь любить как маму.
На следующий день мы были у нотариуса. Она составила завещание и выписала мне генеральную доверенность на машину. Елизавета торопилась. Еще через день мы поехали с ней в один из трех самых известных московских академических театров. Главный режиссер, старый и толстый, уже ждал нас. Они обнялись с Елизаветой.
— Это он, — представила меня Елизавета. — Попробуй его.
— Обойдемся без проб. Пусть идет оформляться. Если способный — будет работать. Если полный мудак…
— Не полный, — возразила Елизавета.
— У нас премьера. Приходите, — пригласил главный.
— Когда? — спросила Елизавета.
— В конце месяца.
— Получается, через три недели. Вряд ли. Я протяну не больше двух недель.
— Этого никто не знает.