Как воспитатель Боканов понимал: одного вот такого Гешу труднее переделать, чем трех Артемов. Недостатки Пашкова были не так явно выражены, как в свое время недостатки Артема. Внешне они были прикрыты у Геннадия несколько надменной благовоспитанностью. Да и находился он в том юношеском возрасте, когда не терпят прямых нравоучительных бесед, когда настороженно шарахаются от всего, что напоминает «подход», «обработку», всей душой презирают длинные нотации. Действовать следовало очень тонко, обдуманно и начинать, пожалуй, с разведки.

Сергей Павлович попросил библиотекаря Марию Семеновну как бы «случайно» дать Пашкову книгу Макаренко «Флаги на башнях». Боканову казалось, что один из героев книги, Игорь Чернявин, походил на Геннадия.

Затем Боканов написал генералу Пашкову обо всем, что произошло с его сыном, и закончил письмо словами: «Прошу извинить нарушение субординации, но Геннадий нам одинаково дорог, и это дает мне право обратиться к вам не как к генералу. Не снимая вины с себя, скажу прямо: вы, как отец, виноваты во многом.

Но сейчас нам следует прежде всего решить, каким образом лучше и быстрее исправить допущенные нами ошибки.

Считаю, что ваш приезд в училище может принести большую пользу, но он желателен не раньше, чем через месяц: этот срок понадобится мне для некоторой подготовки».

Разговаривая с Гербовым наедине, капитан Боканов требовательно спрашивал его:

— Ты думаешь, исключили Пашкова из комсомола — и можно руки умыть? Разве ты не понимаешь, что наша партия и комсомол — великие воспитатели? Ты вникни в это слово — воспитатели!

— Да ведь противно с ним возиться! Что он, маленький? — непримиримо хмурился Гербов.

Боканов не удивился, услышав такое мнение. Даже среди некоторой части офицеров училища были сторонники «решительной очистки комсомола». Этими разговорами они прикрывали свою беспомощность, а порой бездеятельность.

— Ты, Семен, руководитель молодежи и не вправе так смотреть на дело! — горячо убеждал Боканов. — У Геннадия есть и положительные качества, ты сам их прекрасно знаешь! Ему надо помочь.

— Да у него ведь характер какой! Разве такого перевоспитаешь? — вспомнив что-то, опять обозлился Гербов.

«Как объяснить этому юному воспитателю, завтрашнему военному педагогу, — думал Боканов, — как внушить ему, что, став офицером, он начнет работать над характером каждого своего подчиненного? Как объяснить ему, что мы преобразуем не только лицо своей страны, превращая пустыни в сады, но и вмешиваемся в движение характеров, изменяем их?»

Усадив Семена, Боканов долго, не торопясь, объясняет ему, — стараясь подобрать слова попроще, примеры поубедительней, — объясняет основы самой мудрой и гуманной педагогики в мире, с ее тысячи раз оправдавшейся терпеливостью.

Боканов пришел в училище, когда все еще спали. Через полчаса первую роту подняли по тревоге: предстояло совершить марш-бросок до села Красного.

Как только раздался будоражащий звук трубы, ребята, еще сонные, еще плохо понимающие, что произошло, первым делом ухватились за сапоги и одежду. Оделись мгновенно. Карабин через плечо, лыжи на ноги — и в поход. Шли быстро, напористо.

Ударил небольшой морозец. Снег на полях лежал плотной массой, передним приходилось прокладывать лыжни.

На рассвете Боканов, будто случайно, очутился рядом с Геннадием. Едва виднелись впереди Володя и Семен. Они шли в сторожевом дозоре. Где-то позади, в ложбине, пыхтел и отдувался Павлик Снопков: перебираясь через степную речку, он умудрился провалиться, подмочить лыжи и теперь счищал ледяной нарост.

Поровнявшись с Геннадием, Боканов задорно спросил:

— Не устал?

— Никак нет, еще столько можно!

Свитер ловко облегал тело Геннадия, шапка немного съехала на влажный лоб.

— Шире шаг! — командует офицер.

Они пошли рядом, перебрасываясь отрывистыми фразами. Проворно мелькали палки, лыжи стремительно скользили по снежному насту.

Интуитивно, каким-то особым чутьем, присущим педагогу, Сергей Павлович почувствовал, что сейчас с Геннадием можно говорить о главном просто и сердечно. Под влиянием чудесного утра, от нахлынувшего в беге ощущения силы, молодости, ловкости у Геннадия доверчиво распахнулся душевный мир.

Остановились у рощи, чтобы подождать, пока подтянутся остальные. Заговорили о будущем, о скором расставании, но мысленно и Боканов, и Геннадий не отрывались от того, самого важного, к чему шли в разговоре, чего ждали. Первым начал Сергей Павлович.

— Я совершенно искренне скажу тебе свое мнение: ты в действительности гораздо лучше, чем тот, за кого выдаешь себя, которого выдумываешь. Много напускного, а в основе своей ты хороший человек.

Геннадий метнул на капитана полный благодарности взгляд, словно хотел пожать его руку, но остался на месте, подбородком уперся в шест.

— Больше того, — душевно продолжал Боканов, — я убежден — ты снова будешь в комсомоле, заслужишь его доверие и уважение. Только надо мужественно бороться за такое право.

Что-то прорвалось внутри Геннадия. Быстро, боясь упустить главное, не договаривая фразы, перескакивая от одной мысли к другой, юноша начал исповедь.

Только сейчас Боканов заметил, как похудел Геннадий за последние дни, как осунулся, чего стоила ему напускная бравада, которой хотел заглушить беспокойный голос совести.

Теперь, отбросив самому опротивевший способ самозащиты, Геннадий говорил, говорил… о том, что найденные записи сделаны им в прошлом году, что сейчас у него совсем иные взгляды и сам он во многом иной и только из-за глупой гордости не признался в этом на комсомольском собрании, что тяжело, мучительно быть вытолкнутым из среды товарищей, невыносимо жить, если они отворачиваются, перестают верить…

Баканов, успокаивая, крепко сжал его руку в локте:

— Я очень хорошо понимаю тебя, но все это поправимо.

Сергей Павлович почему-то вспомнил недавнее партийное собрание, Зорина, его пепельные, слегка вьющиеся волосы, тяжелые, совсем черные брови, глубоко сидящие глаза, в одно и то же время и ласковые и стальные, вспомнил его слова, что неизгладимо врезались в память, и убежденно повторил, не выпуская из своей руки локоть Геннадия:

— Это все поправимо!

Стало совсем светло.

Зеленоватое небо, роща в снежной шапке, серебрящаяся вдали дорога — все было таким свежим, так радовало красотой, что Геннадию страстно захотелось вот здесь же, сейчас сделать что-нибудь особенное, такое, чтобы все вдруг сразу увидели: он их товарищ, он их друг, и готов для них на все…

Но в это время Боканов громко скомандовал взводу «Ко мне!», и когда суворовцы окружили его, объявил:

— Небольшая военная игра. Достаньте карты. Отыщите безымянную, грушевидную высоту за поворотом речки. Нашли?

— Так точно! — ответил за всех Гербов.

— Моя задача, — продолжал офицер, — проникнуть на эту высоту, ваша — не пропустить. У меня на рукаве будет зеленая лента. Если сорвете ленту, значит выполнили задание. Устраивать засады на высоте нельзя. Все ясно?

— Все!

— Хорошо. Старшим назначаю Гербова. Надеть маскхалаты.

Белыми крыльями взмахивают в воздухе халаты. Боканов тоже надевает свой, прикрепляет к рукаву длинную ленту и смотрит на часы.

— В семь ноль-пять можете начинать действовать. К началу игры я буду находиться на северной окраине рощи.

Сильно оттолкнувшись палкой, Боканов исчезает среди деревьев. Кажется, они расступились перед ним и снова сомкнулись.

— Надо составить план действий, — говорит Гербов, разглядывая карту. — Братушкин!

— Я!

— Займешь вот этот пункт у спуска к реке, а мы с Ковалевым заляжем за кустарником… Сурков и Пашков — вам самая высокая точка на берегу.

Они рассыпаются и занимают свои места. Гербов и Ковалев оказываются рядом.

— Не повезло нам, — тихо говорит Гербов, — капитан, наверно, решил перейти речку у моста.