Он умел решающе важные мысли согреть внутренним теплом, и тепло это передавалось слушателям.

— Мы, товарищи воспитатели, бойцы самой передовой линии идеологического фронта — фронта борьбы за новый мир и нового человека, — неторопливо говорил Зорин. — Наши окопы выдвинуты далеко вперед. В ходе боев нам следует совершенствовать свое оружие.

Полковник остановился, провел ладонью по высокому смуглому лбу, по вьющимся пепельным волосам и продолжал:

— Четыре года работы здесь очень обогатили нас, но еще не принесли мудрости. А кто не стремится к ней? Правда, мы научились ненавязчиво управлять коллективом детей, у нас почти исчезли чрезвычайные происшествия, мы успешно разрешаем задачу трудового воспитания, неотделимо связаны с жизнью Родины, сумели сделать комсомол своим верным помощником, у большинства суворовцев значительно окрепло чувство долга, чести… Стоит ли перечислять все эти победы? Они нам нелегко дались и завоеваны потому, что мы опирались на опыт советской школы и сами искали. Но вправе ли мы довольствоваться достигнутым? Нет, конечно, нет! Сейчас главное — исполнительность и воспитанность! Страстно и настойчиво, с большевистской принципиальностью добиваться этих качеств у суворовцев!

Зорин напомнил о давнем споре Тутукина и Русанова. Жизнь давно разрешила этот спор о мере строгости, и командиры рот не возвращались к нему, понимая, что защищали крайности. Но если Тутукин полностью преодолел свои заблуждения, то легкий привкус либерализма в отношениях Русанова к воспитанникам продолжал оставаться. Он любил подчеркивать, что расшевелил чувства, пронял, добрался до глубины души, любил вегетарианские проповеди и склонен был заигрывать с питомцами там, где нужны были безоговорочная строгость, непререкаемый авторитет, где стремление обосновать свои требования, обязательно доказать их правильность только вредило, ибо многое ребенок должен принимать как правильное лишь потому, что «так сказал отец», а в училище — командир.

Вместо того чтобы категорически запретить воспитанникам курить, Русанов говорил на комсомольском собрании, ложно-отеческим тоном:

— Ну, коли вы не в состоянии бросить курить, что же… я в туалетную комнату редко захожу. Но если зайду и увижу, что малыши там с вами курят, — пеняйте на себя. Взыщу!

После такой «установки» начали курить и те, кто раньше не курил, а суворовец Братушкин, в ответ на требование офицера пойти в наряд, дискуссировал: «Но это нелогично, я недавно сменился».

— По семенам и всходы! — иронически воскликнул Зорин, рассказывая об этом, и подполковник Русанов, сидевший за одним из первых столиков, беспокойно заерзал на стуле.

Зорин сделал небольшую паузу и убежденно сказал:

— Советской педагогике тридцать лет. Это возраст зрелости. Прошло время, когда можно было уповать на «божью искру» и этим довольствоваться. Теперь мы, работники советской школы, должны знать и управлять законами науки коммунистического воспитания, с выверенной точностью идти к цели и достигать ее. Но в этом движении первейшие условия: последовательность и нетерпимость к малейшим отклонениям от норм коммунистического поведения.

После Зорина выступил майор Веденкин. Быстрой походкой, немного прихрамывая, он пересек зал и, став рядом с трибуной, оперся одной рукой о нее. Он говорил страстно и честно, — так умеют выступать только люди, очень любящие свое дело и своих товарищей. Обычно бледное лицо его разгорелось, и прядь светлых волос упала на лоб.

— В этот понедельник, — живо начал он, — я в третьем взводе уважаемого командира роты товарища Русанова вызвал на уроке отвечать четырех суворовцев. Все они заявили: «Мы вчера работали по благоустройству города и не подготовились».

«Позвольте, — говорю я, — разве трудящиеся города после воскресника получают выходные дни?»

И, естественно, поставил четыре единицы. Как же реагировал на это коммунист Русанов?

Русанов умоляюще посмотрел на Веденкина, задвигал губами, будто прополаскивал рот, но историк непримиримо продолжал:

— Он мне сказал: «Все-таки какой вы черствый человек, Виктор Николаевич! Вы ведь тоже были молоды». — Был! — горячо воскликнул Веденкин, и все улыбнулись. — Но комсомол уже в те годы воспитал во мне чувство ответственности. Разве «золотое детство», — шагнул Виктор Николаевич к Русанову, словно спрашивая только у него, — означает бездумность, барчуковство? Почему мы в семнадцать лет уже были кормильцами семьи, знали, что должны делать, а некоторые наши суворовцы такого же возраста беспечно ждут приказания свыше — «приступить к самоподготовке»? О них побеспокоятся… О них подумают… Я в шестнадцать лет работал грузчиком, а вечерами бегал в школу для взрослых. Почему же некоторые наши суворовцы не умеют отвечать за свои поступки, не умеют отказываться от удовольствий, отдыха, когда этого требует долг? Это не аскетизм, а чувство ответственности и, если хотите, вопрос чрезвычайно принципиальный.

Веденкин, садясь на место, подумал о подполковнике Русанове: «Не очень ли я старика задел?» — у того было обиженное лицо.

Будто прочитав мысли Виктора Николаевича, слова попросил генерал Полуэктов. Он не признавал усвоенного некоторыми начальниками правила говорить обязательно в заключение, чтобы похвалить удачные выступления и снисходительно исправить неточности.

— Я вот слушал коммуниста Веденкина и думал: не воспримет ли товарищ Русанов эту справедливую критику как посягательство на авторитет подполковника и командира роты? Думаю, нет. Русанов, молодой коммунист, конечно, прислушается к голосу товарищей и, я надеюсь, научится, наконец, отличать убеждения от уговаривания. Твердость партийная нужна, товарищ Русанов! — Полуэктов посмотрел на подполковника. Русанов ответил таким взглядом, как будто говорил: «Так я же стараюсь, а вы все просто решили избить меня».

Генерал нахмурился. Оказывается, щадить было нельзя, и он жестко сказал:

— Как разрешите оценить, например, такой ваш поступок, товарищ Русанов? Я наказал вашего суворовца Снопкова за повторное нарушение формы одежды, а вы, желая быть «добрым», разрешили провинившемуся прийти ко мне, начальнику училища, просить прощения и сказать, что он осознал ошибку. У нас военное учебное заведение или институт благородных девиц? И с каких это пор вы стали учить их вымаливать прощение?

Генерал помолчал и уже мягче сказал:

— Слов нет, «капральский тон», когда не говорят, а рявкают, принцип «тот прав, у кого больше прав» вредны. Но следует помнить: кто стремится разрешить каждую педагогическую задачу во что бы то ни стало компромиссно, обходя острые углы, не проявляя решительности и смелости, тот, как правило, обречен на провал: жизнь скоро вразумит его, а педагогика, — генерал хитро прищурился, — в которой я, правда, слабоват, но уже начинаю кое-что понимать, припасет какую-нибудь коварную шутку.

Когда выступил Русанов, вид у него был расстроенный, несколько взъерошенный. Прежде чем заговорить, он долго приглаживал седой хохолок на макушке. С прикрытыми веками и откинутой назад головой он был похож на большую птицу, пьющую воду. Вначале Русанов сокрушенно мямлил что-то оправдательное, но вдруг решительно выпрямился, быстро потер лоб и, видимо ожесточась против самого себя, сказал:

— Порочную линию моего отношения к подчиненным придется пересмотреть!

Боканов, Беседа, Тутукин, офицеры второй роты возвращались с собрания домой оживленной группой. Мимо проплыла, перегоняя, машина генерала. Разгоряченные спорами, еще не остывшие от них, офицеры стали прощаться у сквера.

Боканов не спеша пошел по широкой улице. Дремали ночные сторожа в полушубках. Репродуктор доносил нежные звуки скрипки. На окраине города пылало, как от зарева, небо над заводом.

Боканову было как-то по-особому хорошо, точно вместе с чистым морозным воздухом в грудь вливалась огромная, свежая сила. Хотелось, чтобы поскорее наступило утро, не терпелось взяться за работу и делать, делать энергично, настойчиво то, о чем говорили только что на собрании.