Старая коленкоровая папка разбухала день ото дня. И не столько от новых вырезок, сколько от ехидных, а чаще откровенно злых репортерских комментариев по поводу очередной уголовной выходки, очередного кровавого преступления. Разбухала папка. Впору вторую заводить.
Глава четвертая
Эх, Чита — чи не та! Столица развеселая! Китайской «ханьки» — хоть залейся, были бы деньжата! Шумит-гудит столица «буфера». На Амурской улице Правительство заседает, протоколы пишет, законы принимает, а на квартал выше да на квартал дальше — на старом базаре — шило меняем на мыло, пироги с требухой, орешки кедровые, рыбка озерная! Были бы деньжата…
Деньжата, знамо дело, оборот совершают. Купчин и деловых людишек повылазило — как при царе-батюшке. Инда бились, стало быть, с япошками и семеновцами, не жался крови и живота своего, а на хрена бились-то?! Бары и мадамы заново фланируют по дощатым тротуарам, звенят хрусталем в расплодившихся ресторациях, двери которых по-старорежимному стерегут галунные швейцары с окладистыми бородами, привычно окликающие извозчиков для покидающих застолье парочек и громкоголосых компаний, накушавшихся беф-строгановых, красной рыбки и налакавшихся «чуринской» — аки слеза! — водочки.
…Наслушался Филипп проклятий в адрес новых властей, пока из Хабаровска до Читы добирался. Длинной оказалась дорожка. Правдами-неправдами — в несколько месяцев. И ночевал, где придется, и жрал, что попадя, и крал, и грабил, ехал на вагонных крышах и шел трактом. Даже на пару недель у вдовушки — амурчанки пригрелся в примаках — отъедался.
Чита Филиппу — город чужой, холодный. Но в родные иркутские края тяги у него никакой. Вот где уж точно — полный амбец, тока глаза покажи. Это на сахалинской каторге двенадцать лет — как вся жизнь, а для родни зарубленной топором супруженницы — что вчера. Разорвут, собаки…
Загремел на сахалинскую каторгу Филипп из-за бешеного своего нрава. По пьяному делу, войдя в яростный кураж пуще обычного, зверски убил жену законную. Полуживого, с переломанными кольями ребрами и выбитыми зубами, черного от кровоподтеков, отняли его полицейские служки у односельчан. Оклемался малость в тюремном лазарете и побрел, звеня железом кандальным, по этапу на Богом проклятый остров.
Когда март семнадцатого распахнул настежь ворота тюрем и прочих каталажек, докатившись и до Сахалина, у Филиппа Цупко осталось позади двенадцать долгих лет изнурительного труда до кровавого пота, ежедневных унижений, неистребимого запаха и вкуса баланды из гнилой капусты с протухшими рыбьими головами.
Понятное дело, подался, как и прочие экс-арестанты, на материк. А дальше — куда глаза глядят. Неизвестности и нищеты Филипп не боялся, острогом тоже уже пуган — не страшно. Да и чего бояться — на руках столько крови и грязи, что ни страха, ни угрызений совести он уже давно не испытывал. Какая совесть у варнака каторжного — Бог обнес!
Но катил на вагонной крыше или топал трактом Филипп не бездумно. Зацепка одна имелась, хотя и призрачная: верстах в пятидесяти к востоку от Читы в довольно большой деревне Маккавеево, одновременно являющейся станцией на Великой Сибирской железной дороге, обитал в былые времена дружок Гоха.
А дело-то и дружба Фили и Гохи срослись еще в забытом уж нынче одна тыща осьмсот девяносто седьмом годе.
Оказался Филя, молодой и ловкий, на байкальской станции Слюдянка — возили ватагой свежую шпалу для железнодорожных работ из своего лесного улуса. Разговелись как-то там под малосольный омулек с забайкальским мужичками, торговцами спиртишком китайским. Перезнакомились. Оказалось, они этим спиртишкой не только приторговывают, но и шныряют за ним к китаезам. Дело прибыльное, жить можно. По сельским забайкальским меркам, вполне припеваючи, — знамо дело, не роскошествуя барином. Но контрабанду таскать — занятие артельное, тут в одиночку не много откусишь. Гоха маккавеевский «артель» и сколотил. Вот в энтую-то «артель» как раз по случаю Филипп и вступил.
Так и появились у Филиппа два другана, под Читой проживающие. Один, стало быть, Гоха маккавеевский, а другой, паренек-парниша, молодой, да уже не по годам тертый, разбитной и шустрый, крепкий в кости, с увесистыми кулаками, нраву горячего, но и весельчак в компании, заводила — Коська из Новой Куки, которая, как и Маккавеево, тоже на «чугунке» стоит, но от Читы с запада.
С «артельщиками»-друганами своими опосля не раз и не два хаживал Филя за кордон, на китайскую сторону по делам контрабандным. И не только спиртишком маньчжурским промышляла «артель». Поднаторели и в угоне лошадок. Почитай, годков восемь, до чертовой каторги, годом да родом появляясь в родной деревне, Филипп вместе с Гохой и Коськой удачно занимался конокрадством и контрабандой — до кандалов дело не дошло. С ранней весны до крепких, стойких осенних заморозков «трудилась артель».
А зимой жирок нагуливали на печи, навар проедали-пропивали. На то и обженились, чтобы в одиночку зимними вечерами лучину не налить, а завалиться на тюфяк под лоскутное одеяло да помять горячее бабье мясо от души.
Но баба-то что? Так дура, едрить-тя в корень! Ассигнацию мужик даст, харчи имеются — лезь на печь да ляжки раскидывай. Ан нет! Про хозяйство разговоры заводит, про детей. Дура… Кабы молчала да под мужиком охала, а то норов давай казать: дескать, тебе, кобелю, только и подавай — жрать да драть. И еще срамну болезнь от китаез приволок-наградил. А чо она, дура, думала: полгода яйца лопаться должны?! И чо такова приключилось? Сбегай к старухам в край села да выпроси отвару… Ан нет! Совестить вздумала, курва! На всем готовом и — совестить! Хотя… Кабы не пьяный кураж, да не подвернувшийся под пятерню топор…
Филипп надеялся, что никуда за эти годы Гоха не делся, потому как имел дружок там кузню. Откель Филе знать, что уж давненько Гоха в ней молоточком не постукивал, наняв наемную силу. Хлопцы и себя обрабатывали, и Гохе копейку ссыпали, так что жить можно. И уж, тем паче, Филе в дурном сне не привиделось бы, куда потянуло при новых дэвээровских порядках другана Гоху.
Фартовый таки мужик Филипп Цупко! Никуда Гоха из своего Маккавеево не делся. Японцев и семеновскую палачню пережил. И не где-нибудь — в красных партизанах. И не как-нибудь — на командирской роли! Эван оно как! Чудеса!
Но что Филе вовсе не приглянулось — об чем и дружку, захмелев, высказал, — так это то, что Гоха… в политику подался! Вот, на хрена ему это Народное собрание Дэвээрии, на хрена все это грёбаное депутатство?!
— Темный ты мужик, Филя! — Гоха лихо подкрутил ус на багровом от изрядно выпитой «ханьки» широкоскулом лице. — Масштабы нашего былого промысла — тьфу!
Гоха презрительно сплюнул на пол и ткнул рукой в сторону предполагаемого им юга, где в четырехстах с хвостиком верстах, за выжженными солнцем и продутыми ветрами даурскими степями таилась желтолицая Маньчжурия.
— Нонеча мы развернемся! Ноне у меня связей… У-у-у! И меня не замай! — Гоха мелко затрясся в беззвучном смехе.
Дружка Филю Гоха как бы принял на работу в свою кузню. А чо? По обличью — еще тот кузнец-молодец! Понятно, что для отвода глаз. В кузне удальца видели редко. Филя и раньше до трудовой жизни охотником не был, почему в контрабанду и вдарился, а уж после каторги набивать мозоли и вовсе охота пропала. И кореш Гоха с удовольствием отметил, что Филя настрой на прежнее — к хунхузам за спиртом шастать — сохранил. По новой свел друже Филю с заматеревшим старым знакомцем Коськой — ныне самым фартовым вожаком «артели» по вывозу спирта из Маньчжурии.
Так дельце по-новому и закрутилось. Навар давало неплохой, не на кузне молотом ухать. Правда, вскоре Филипп за кордон хаживать прекратил, больно заметен да неуклюж. А взялся в темные ночки «бомбить» в шайке багажные вагоны на железной дороге. Попутно подсоблял Коське сбывать разный контрабандный товар, главнейшим из которого оставался, знамо дело, спирт.
Его и ране никто из «артельных», хотя их и прозывали спиртоносами, на горбе в паянных из жести бачках не таскал через границу. Грузили на китайской стороне бочонки со спиртом в товарняк, подмазав китайскую и родную таможню, и ехали эти бочонки до пригородной читинской Антипихи или до соседней с ней Песчанки, а там перегружались под покровом темноты на подводы. Поезд же в Читу, под бдительное око областной таможенной власти, приходил чистым.