Проще всего было бы сказать, что мне заложило уши. Но это неправда. Ведь когда закладывает уши, ты слышишь звуки окружающего мира, только они доносятся до тебя как бы сквозь вату. Мне не закладывало уши, я просто потерял слух. Причем сразу и целиком, то есть взял и оглох. Правда, сначала я действительно подумал, что это какой-то глюк, который пройдет, как только я поставлю поднос с кофе на столик. Вот только до столика мне дойти не довелось. Я остановился на полпути, когда увидел, как Лупетта внезапно перестала смеяться и прикрыла рот рукой, уставившись на какую-то точку в зале. Проследив за ее взглядом, я заметил смутно знакомого человека с глазами, похожими на скарабеев, который черной тенью плыл (или все-таки шел?) через люминесцентный холл, быстро приближаясь к нам. Я уже где-то видел этого человека. Но его фамилия вылетела у меня из головы.

В таких случаях обычно признаются: все дальнейшее я помню, как в тумане. Но в моем примере никакого тумана не было. Скорее это напоминало пыль, строительную пыль, стоящую в воздухе, когда в доме идет ремонт. Но даже самая едкая пыль не должна была помешать мне как-то среагировать на случайную... случайную ли?.. встречу Лупетты и человека с глазами, похожими на скарабеев, которая перечеркнула все наши... всю нашу...

Я только одного не могу понять. Почему все это время я стоял и смотрел на них, как столп?! Почему не подбежал, не плеснул кофе в эти зудящие жучьи глаза, пока она не поверила тому, что он наговорил, пока не сказала мне прости-прощай, пока не ушла с ним в никуда, ты помнишь, я обещал беречь это, действительно, так теперь самое время, ну давай же мне руку, пошли, быстрее, быстрее, пропустите нас, пожалуйста, нам очень срочно, да-да, вот паспорта, ничего запрещенного, что металлическое, часы, ну конечно часы, сейчас, вот видите, чисто, сюда, нет, сюда, да, вдвоем, все в багаж, если можно, да, рядом, если можно, у окна, и вот уже доносится сладкий голос, напоминающий о кислородных подушках, стук сердца в ушах, рев двигателей в груди, я прижимаю ее потную ладошку к рукам и шепчу: «Закрой глаза, когда будем взлетать. Я хочу начать поцелуй на земле, а закончить на небе».

Я почувствовал, как мне ошпарило ноги, опустил глаза и увидел зеркальный поднос и нефтяную лужу кофе, в которой не отражалось ничего.

Я вспомнил фамилию «Уранов», и вакуум в ушах взорвался звонким металлическим голосом:

— Начинается регистрация билетов и оформление багажа пассажиров, вылетающих рейсом Эс. У шестьсот пятьдесят один в Рим.

Екатерина Рудольфовна накручивает на указательный палец прядку волос за ухом. На какой-то миг мне даже показалось, что она приняла мою историю близко к сердцу. Глупость какая! Наверняка она выслушивает эти байки по десять раз на дню. Если каждую начнешь принимать близко к сердцу, сам станешь пациентом, только другого отделения.

— Господи... Зачем они столько из тебя вырезали... и слюнную железу тоже... — Прядка стала накручиваться быстрее. — Хватило бы одного узла для биопсии... Если бы сразу попал к нам, все это можно было бы снять химией.

— А разве раковые опухоли не вырезают?

— Лимфома не лечится хирургическим путем. Только химиотерапия и в отдельных случаях — лучевая. Удаление лишь провоцирует развитие опухолевых клеток в других лимфоузлах... в чем ты сам прекрасно убедился...

— Я это... Только одного не пойму... Зачем... Почему они там... ну там, на Березовой, ошиблись... это же спе... специализированный онкологический диспансер... они же должны... как же они... Просто если б сразу сказали, все бы совсем не так было...

— Что я могу сказать? Сейчас сложно уже определить, почему. Не исключено, что разбухший лимфоузел стал давить на соседние органы, там началось воспаление, а они, когда брали биопсию, немного промахнулись и попали не туда...

— Немного промахнулись... Да... Я тоже это... немножко про... промахнулся...

— Ты мне тут смотри... Я тебе нашу статистику не дам испортить. Но чтобы поправиться, надо бороться, слышишь? Будешь бороться?

— Бороться? Ну да... да... конечно...

— Что-то мне не нравится твое настроение. Ты мне сначала таким оптимистом показался... Ну ладно, слушай меня внимательно. Мы решили начать твое лечение до того, как будет готов ответ трепанбиопсии... Раз она у тебя так быстро растет, время терять нельзя... Мы подошьем подключичный катетер, проведем четыре блока химиотерапии, а потом, если все пойдет как надо, еще два для закрепления. На это уйдет шесть—восемь месяцев с перерывами, в зависимости от того, как ты перенесешь леч... Ты меня слушаешь?

— Шесть—восемь месяцев.

— Это новый курс химиотерапии, называется EPOCH, до этого у нас был чуть-чуть другой — CHOP... Эй, ты еще здесь?

— CHOP—EPOCH, EPOCH—CHOP.

— Новый курс дает более высокий процент пятилетней выживаемости для пациентов с неходжкинскими лимфомами высокой степени злокачественности... Кстати, я должна тебя предупредить, что это высокодозная химиотерапия, поэтому не пугайся, если... Когда начнет тошнить, попроси родственников или друзей готовить тебе кисель... Всем нашим помогает... Ну что еще? Повысится чувствительность к инфекциям, простуды там разные, герпесы... Будем колоть антибиотики... Если упадут лейкоциты, начнем вливать тромбовзвесь... В любом случае зачахнуть не дадим. Главное не потерять силу воли, чтобы все это вытерпеть. Другого пути у тебя нет. И последнее: я об этом всем говорю, хотя ты, наверное, и так уже понял. Не пугайся, когда выпадут волосы. Это произойдет не сразу, недели через две-три после первой химии, так что лучше подстричься покороче, чтоб потом в палате не мусорить...

— А они... Они навсегда выпадут?!

— Наконец-то мне удалось тебя заинтересовать! Нет, не навсегда. Потом новые вырастут. Еще более гладкие и шелковистые...

— Г-г-ладкие и шелковистые?

Через час после того, как меня впервые подшили к капельницам и я весь сжался на кровати, с ужасом ожидая, когда же наконец накроет, в палату вошла Екатерина Рудольфовна. Бросив взгляд на мои вытаращенные глаза и потный лоб, она улыбнулась и спросила:

— Ну что, космонавт, полет нормальный?

Это имя родилось в Неаполе, где мы побывали два года назад, путешествуя по Италии. К тому времени я уже придумал для хозяйки моего сердца прозвище «волчонок», потому что она действительно была схожа некоторыми повадками с волчьим детенышем. Шутки ради я решил узнать у нашего гида, как по- итальянски будет «волчонок». «Lupetto», — ответила она, нисколько не удивившись вопросу. «А волчонок женского рода?» — «То же самое, только с окончанием на «а». Вот так моя любовь и стала откликаться на имя Лупетта.

Я всегда хотел подобрать для нее какое-нибудь оригинальное ласкательное прозвище. Вы только послушайте, как называют своих любимых сегодня: «солнышко», «ласточка», «зайчик»... Эти безликие клички безнадежно замылены миллионами ртов, произносящих их по поводу и без повода. «Солнышко, ты заплатил за квартиру?», «Зайчик, пива не забудь купить!», «Ласточка, я сегодня задержусь на работе» — как все это уныло и однообразно! Откровенно говоря, «волчонок» был ничем не лучше всех этих «зайчиков». Вот почему я был так рад, когда для моей любви наконец отыскалось настоящее имя, и стало ясно, что ничего более подходящего придумать просто невозможно.

Жаль, конечно, что моей любимой так и не довелось узнать, как ее зовут. Ведь улетел-то я в Италию один. Дурацкий поступок, правда? Нужно было порвать билеты, вернуться и выяснить все до конца. Но в тот момент я не отдавал себе отчета в том, что происходит. Без нее встал в очередь на паспортный контроль, без нее сел в самолет, без нее подавился аэрофлотовской булочкой, без нее приземлился в Риме. А дальше... Это можно считать бредом сумасшедшего, но все две недели, проведенные в дымке сфумато, я воображал, что Лупетта находится рядом со мной. Вместе с ней я зачерпывал ладошками воду Большого канала, вместе с ней кормил монетками фонтан Треви, вместе с ней отмахивался от ювелиров на Понте-Веккьо, вместе с ней не верил обновленным краскам Страшного суда, вместе с ней спрашивал в парке Вергилия у гида, как по-итальянски будет «волчонок».