В больницу я вернулся в прескверном расположении духа. За время моего отсутствия на койке у двери появился новый пациент. Вернее, не новый, а хорошо забытый старый. Лев Алексеевич вот уже два года боролся с волосатоклеточным лейкозом. Судя по всему, перевес был не на его стороне. В палате его называли Гришей Шесть на девять за поразительное сходство с фотографом из «Место встречи изменить нельзя». У тощего, как штатив, сутулого и лысого Левы в старомодных очечках над щечками хомячка даже голос гнусавил так же, как у его киношного близнеца.

Я недолюбливал Шесть на девять за то, что он вечно совал нос не в свои дела. И шуточки у него были соответствующие. «Ну здравствуй, писака, я смотрю, ты живучий оказался!» После такого приветствия я сразу засобирался с ноутбуком в коридор, не особо надеясь на звукоизоляцию Мундогом. Но быстрое расставание со мной явно не входило в планы Льва Алексеевича.

— Ты, гляжу, еще не дописал свой бес-с-селлер? — беззлобно ощерился он.

Еще год назад я бы страшно обиделся, услышав такой вопрос. Виду бы, конечно, не подал, но отвечать точно не стал. По крайней мере вышел бы в коридор демонстративно поджав губы. Но сейчас его издевка прошла стороной. Похоже, химиотерапия понемногу меняет мой характер. Скажем, я начисто разучился обижаться. Неужели совсем разучился, вот беда! Интересно, откуда Шесть на девять знает, что я работаю над книжкой, если я никому кроме Екатерины Рудольфовны об этом не говорил? Впрочем, уже не важно откуда, ясно, что теперь он раструбит об этом на всю палату.

— Уже скоро конец, — улыбнулся я, не переставая поражаться своему кисельному спокойствию. Надо срочно исправлять ситуацию. Дай мне еще один повод! Ну пожалуйста!

— О смерти, говоришь, пишешь? — закашлялся Шесть на девять, чудом не рассыпав на одеяло из сложенной горсточкой ладони истолченную гору таблеток.

— Во-первых, я ничего такого не говорил, а во- вторых, даже если и пишу, вам-то какое дело? Нельзя, что ли?

Ура! Наконец-то. А я уже было подумал, что так и буду покорно отвечать на все его идиотские вопросы, как будто мне вкололи «сыворотку правды».

— Не знаю, можно или нельзя, не знаю. — Из голоса «фотографа» внезапно исчезли ехидные нотки. Он еще раз откашлялся, а потом, наклонившись ко мне поближе, спросил: — А твои родители... Они как?

— Что значит «как»? — не понял я. Какого черта он спрашивает о родителях? Я запретил им приходить в больницу чаще, чем раз в неделю. Родителям хватает своих болячек, чтобы еще по поводу меня тут охать.

— Ну, в смысле, не померли еще?

— Типун вам на язык! — окончательно осерчал я.

— Тогда ты ни черта не смыслишь в смерти, — вздохнул Шесть на девять. Нехорошо так вздохнул, сокрушенно. Точно он какой профессор, а я ему экзамен пришел сдавать. И он, гад, заранее знает, что меня завалит. Сколько бы «бомб» я по карманам не распихал.

— Ни черта не смыслишь, — упрямо повторил Лев Алексеевич, запивая порошок киселем. Его острый кадык ходил ходуном. — И ничего путного о ней не напишешь. Даже если сам будешь подыхать.

— Почему это не напишу? — удивился я.

— Ты не научишься чувствовать смерть, пока не переживешь своих родителей. Или, упаси боже, детей.

Светофор на углу Пестеля и Моховой похож на гигантскую сосульку, в которую, как в кокон, заключен мигающий трехглазый шершень. Просто чудо природы. Непонятно даже, как такое получилось. Вода, что ли, с крыши натекла, а потом мороз ударил? Ну не специально же гаишники устроили перформанс к Новому году. Старому Новому. Да, ведь сегодня как раз 12 января. Хорошо же я его отмечаю. Впрочем, пооригинальней, чем прошедший Новый, вернее, теперь уже Старый, но все же скорее пока Новый год. Вместо елки — светофор в сосульке. Вместо Снегурки — юное дарование в чужой фотостудии. Вместо подарка — переваренная шкурка беляша. Жаль, что я не ношу с собой фотоаппарат. Классный бы снимок вышел. Особенно сейчас, пока красный свет сквозь лед пробивается. Очко светофора в замерзшей воде кажется не круглым, а каким-то многогранным, словно с ним решил поработать сам... Интересно, как бы я назвал этот кадр? Пикассофор. Нет, слишком заумно. Ледяное предупреждение. Еще хуже. Зимняя вишня. М-да... Господи, ну чем я занимаюсь?! В то время как, может быть, она, вернее — ее, и даже, скорее всего, уже, я хожу кругами вокруг этого дурацкого пышущего паром дома или — достойное занятие! — придумываю название несуществующей фотографии сосульки-в-светофоре, то есть, наоборот, светофора-в-сосульке, а, не все ли равно! Тебе бы только светящиеся сосульки и снимать! А что делать, когда другие перспективные модели уже разобраны более расторопными фотографами? Подсуетились. Не то что некоторые. Вот именно. А потом вывесит на каком-нибудь сайте. Рашен лолитас онли фор мемберз. Нет, ну до чего красиво! Можно смотреть не отрываясь. Замороженные краски так причудливо смазаны. Желтый лед. Зеленый лед. Снова желтый. Да что же это такое, в конце концов! Плюнуть на все и отправиться домой пока не поздно! Сам себе же противен в этой дурацкой роли соглядатая надуманного чувства, филера накрученных страстей! Красный лед. А ведь если подумать, я даже не ухаживаю за, а... как бы это сказать... волочусь, вот-вот, именно волочусь, но не как настырный повеса, а как... как... как консервная банка, привязанная к хвосту поджарой дворовой кошки маленьким сорванцом, гремящая по асфальту банка, доставляющая массу хлопот своей невольной хозяйке, и чем быстрее припускает кошка в надежде скрыться от настырно преследующей ее жестянки, тем звонче противное дребезжание, тем злораднее хохот невидимого хулигана за углом.

Перейдя на другую сторону улицы, я внезапно почувствовал, что действие утреннего беляша давно подошло к концу. На этот раз желудок бурчал так, словно я случайно проглотил мобильник с виброзвонком, и кто-то упорный решил дозвониться до меня во что бы то ни стало. Вот странно. Почему-то сегодня я целый день думаю не о Лупетте, а о еде. Может, это какой-то предохранитель в башке сработал? Переключил контакты, чтобы я совсем с катушек не слетел. В любом случае надо что-то съесть. Обязательно. Непременно. Я уже мысленно открывал дверь кафе в предвкушении горячей еды, когда — на этот раз не в желудке, а в кармане — действительно зазвонил телефон.

В любой другой обстановке это казалось бы скорее забавным, чем зловещим. Но не в гематологическом отделении... Сейчас уже никто не помнит, чья это была идея. Ясно одно: кто бы это ни был, черного юмора ему не занимать. Одно имя чего стоит. По легенде, оно было дано одним из ликвидаторов Чернобыля, обитавшим в нашей палате лет пятнадцать назад. Теперь из их веселой компании в отделении остался один Виталик, но он уже почти никого не застал. А сам Рентген о своем крестном отце может только промяукать, да только мы ни черта не поймем.

Вообще-то кошек в палату пускать нельзя. Грубейшее нарушение больничных правил. Особенно когда через неделю-другую после химии нас посещают две подружки — лейкопения и тромбоцитопения. После их визита всем выдают шапочки и марлевые повязки, потому что малейшая инфекция в этот период может совсем хреново закончиться. Но вопреки всем инструкциям для Рентгена делается исключение. Правда, до пяти часов вечера, пока начальство в кабинетах, наш серый кардинал сослан на черную лестницу. Не самая мрачная ссылка, скажу я вам. Особенно если учесть, что Вер Иванна с кухни с завидной регулярностью снабжает больничного долгожителя королевским пайком. А по вечерам Рентген благосклонно принимает подношения своих почитателей в палатах. Доходит до смешного. Говорят, что в женской палате одна чудачка перед тем, как ее увезли в пульмонологию, заставляла мужа покупать для Рентгена дорогущий кошачий корм. Но разжирел Рентген задолго до этого. Впрочем, несмотря на почтенный возраст, на койку пока запрыгивает без посторонней помощи. А если не всегда с первого раза, то это простительно. Тем более что вся палата к котейкиным визитам относится с каким- то суеверным, если не сказать религиозным трепетом. Антоша утверждает, что первыми стали верить в пифийскую сущность кота все те же чернобыльцы. Дескать, когда больной хотел понять, выживет или нет, достаточно было взять к себе в постель Рентгена, чтобы тот вынес свой безапелляционный вердикт. Когда кот лежал не трепыхаясь, это означало, что у больного есть шанс. Особенно благоприятный прогноз давался, если Рентген спокойно засыпал на койке облученного. Но горе тому, на чьей койке кот вел себя беспокойно, царапался, шипел, выгибал дугой спину и норовил как можно быстрее удрать. Считалось, что это знаменовало собой страшный приговор. «Рентген видит смерть, — брызгая слюной, лопотал Антоша, — ей-Богу видит!»