– Про какую вы это эманципацию говорите? – спросила Леночка. – Ученое что-нибудь?

– Вы не знаете, что такое эманципация? – спросила снисходительно вдова.

– Не знаю, расскажите о ней что-нибудь…

– Видите ли, ныне многие стремятся восстановить права женщины, дать ей воспитание полное, как и мужчине, свободу в выборе мужа, в выборе занятий, участие не только в семейной, но и гражданской жизни, личную независимость; хотят восстановить права женщины, которые не должны быть меньше прав мужчины. Понимаете, это и называется эманципациею.

Вдова говорила, как читала. Отец с беспокойством думал: «О чем говорит с девушкой!.. совсем без такта… это у нас не принято». Леночка задумалась.

– Нет, не понимаю, – ответила Леночка простодушно. – Что это такое, например, значит – свобода в выборе мужа?

Отец с беспокойством повернулся на стуле.

– Очень просто, – говорила вдова поучительным тоном, забывая слова свои, что Леночка не способна к развитию, – очень просто: женщина выбирает мужа себе сама, как мужчина ее выбирает, и тут нет дела ни родственникам, никому. Она сама за себя отвечает…

– Этак иная бог знает кого выберет…

– Уж то ее дело.

– Этого не бывает никогда…

– Да, редко бывает…

– Так, значит, и нет никакой эманципации на свете: это, значит, ученость…

– Что ученость?

– Да вот эманципация… Ведь этого нет, и никто не позволит девице самой выбирать жениха; ну, значит, и неправду вы сказали.

– Браво, крестница, браво! – подхватил Обросимов.

Молотову занимательно было следить за этим забавным спором между двумя женщинами, из которых одна, очевидно, малоразвитая женщина, но от души говорила и верила тому, что говорила; а другая, образованная дама, ломалась, говорила свысока, и сомнительно, чтобы говорила с убеждением…

– Я никогда не понимала учености, – сказала Леночка.

Лизавета Аркадьевна с комическим участием спросила ее:

– Что же вас вооружило против учености?

– Это самая скучная вещь. Стихи я люблю, и то чтоб хорошие были. Я много знаю стихов.

– Какого же поэта больше вы читаете?

– А вот у Лизы Вараковой я недавно достала стишки Пушкина.

– Какие?

– Хотите, прочитаю.

Лизавета Аркадьевна изъявила желание. Леночка сказала: «слушайте» и стала читать: «Как пошел наш воевода вдоль по Клязьме погулять».

«Эх, бедняжка, – подумал Обросимов, – теперь поднимут ее на смех».

– Хорошо? – спросила Леночка, когда кончила чтение.

– Это не Пушкина стихи, – сказала вдова.

– Пушкина, Лизавета Аркадьевна, Пушкина. Мне: Лиза Варакова говорила: она уж знает… Ах, вот Лиза Варакова ученость любит! Как начнет говорить: «Жизнь моя стремится… родник души… идеалы…» – просто смех!

– А вот вы читали, Елена Ильинишна, – сказала вдова: – что пляшут сам-друг мужик с бабою и они счастливее воеводы, – это правда?

Леночка задумалась.

– Как же можно, чтобы правда? ведь это стихи! – отвечала она.

Лизавета Аркадьевна засмеялась.

– Так и стихи лгут, как ученость?

– Ах, какие вы, Лизавета Аркадьевна! Зато это стихи; а то ученость. Неужели вы не понимаете? Смотрите, как хорошо выходит: «В минуту жизни трудную, теснится ль в сердце грусть…» – Она прочитала эти стихи с увлечением… – Это худо? – сказала она. – Я много стихов знаю…

– Это прекрасные стихи, – ответила Лизавета Аркадьевна и потом перешла опять в область разных размышлений. Леночке стало скучно от «учености», и, воспользовавшись первым удобным случаем, она напомнила Егору Иванычу, что он хотел посмотреть ее козу и голубей.

Леночка показала свою любимую козу с голубой лентой на шее, голубей, свои куртины. Потом стали гулять по саду. Молотов не чувствовал особенного стеснения. Он быстро развивался.

– Ведь я правду говорила? – спросила Леночка.

– По крайней мере вы говорили то, что думали, чему верите.

– А она?

– Не знаю, верит ли она тому, что говорит…

– Так зачем же она и говорила?

– Хотела порисоваться.

– То есть хвасталась? Да ведь она не про себя говорила, а так… рассуждала…

– Это тоже хвастовство…

– Как же так?.. и не верила?.. ай, как это смешно!..

Леночка, по наивности своей, не знала, что можно… вычитать какую-нибудь хорошую мысль; вычитавши, запомнить ее хорошенько и для того даже на бумажке записать, со всеми красивыми оборотами, и потом сделать из мысли игрушку. Обыкновенное лганье она понимала, но этого не могла себе представить. Ей на минуту пришла в голову Варакова Лиза: «Не так ли, как та?», но нет, у той, бедняжки, действительно «жизнь стремилась» из «родника души» и тому подобное, а эта не верит и говорит; притом правду говорит и не верит. «Ведь смешно выходит», – подумала Леночка.

– Этого не бывает, – сказала она.

– Бывает, Елена Ильинишна…

– Зачем же она говорит?

– Чтобы сказали: вот какая она умная женщина…

– Будто умными называют тех, кто так говорит?

– Да.

– За что же?

– Все умные люди проповедуют то же самое…

– Так правда и то, что она о женихах рассказывала?

– Правда, – отвечал Молотов, невольно улыбаясь…

– Когда же это сделают? скоро?

– Об этом толкуют пока да пишут…

– Ну, и что же?

– Больше ничего, Елена Ильинишна.

Леночка засмеялась и вдруг побежала, крикнувши: «Нагоните!»

Егор Иваныч сразу поймал ее.

– Нет, снова; дайте мне уйти сначала.

– Ну-с.

Молотов опять поймал ее. Он заметно скоро развивался.

– Вы очень скоро бегаете… Хотите, я запрячусь? Отыщите меня.

Молотов согласился. Он ушел в беседку.

– Пора! – закричала Леночка.

Он прямо пошел на голос и отыскал Леночку в густых кустах жимолости.

– Сразу нашли… теперь вы прячьтесь.

Он спрятался.

– Пора! – крикнул Молотов.

Леночка тоже пошла на голос, нагибалась под кусты, посмотрела за дерновым диваном.

– Пора! – раздалось совсем с другого конца сада.

– А!.. вы перепрятались… подождите же!..

Молотов сидел в кусту. Он вдруг почувствовал прикосновение к шее нежной, мягкой руки; он схватил руку и крепко сжал ее в своей большой руке… Леночка хохотала.

– Довольно прятаться… Давайте гулять… Хотите, я еще прочитаю стихи?

– Хочу.

– Пойдемте туда.

Они пошли к забору в тополевую аллею. Аллея разрослась густо, и солнце пробиралось между листьями на черную, прораставшую травой дорожку белыми пятнами. С боков дорожки кустами росла малина, сирень, жимолость, между ними огромная крапива и какая-то жирная трава поднималась от земли. Пела пенка, маленькая желтая птичка, бойкая и шаловливая на свободе и не могущая трех дней прожить в клетке: сейчас стоскуется, нахохлится и умрет. Еще меньшая птичка, гвоздок, порхала по кустам; московки, чижи, пухляки, заблы – всевозможная мелочь лесная и садовая – надували свои горла и издавали разнообразные писки. Наверху стрижи визжат, воробей туда же путается со своим дрянным голосом… В самой глуши сада стоял дерновый диван, по бокам в черных плешах и с густой, сочной травой на средине. Над диваном полубеседка, оплетенная хмелем. Тысячи мелких звуков, производимых насекомыми, составляли аккомпанемент птичьему хору, какого не создаст ни один художник в мире. Сверчок барабанит, оса жужжит густо, кузнечик отколачивает металлические звуки, тонкой иглой вставил комар свой голос, а наверху с визгом несутся стрижи, а еще выше небо голубое, беспредельное, океан лазури и благодати божьей. Голосистый бабий крик слышен издалека. В воздухе аромат и песня.

– Сядемте, – сказала Леночка. – Ну, слушайте: «Кончен, кончен дальней путь, вижу край родимый». – Она долго читала стихи. Молотов не ее слушал, а другую песню, которая совершалась в природе.

– Хорошо? – спросила Леночка.

– Очень хорошо, – отвечал Молотов.

Леночка смолкла.

«Нет, вот что хорошо, – думал Молотов, – сидеть в такое время в беседке, оплетенной хмелем, да еще хорошо, когда тут же сидит какая-нибудь девушка; все одно, любит она вас или не любит, лишь бы кротко было выражение лица ее, лишь бы она не хохотала в это время и не сантиментальничала, а сидела бы молча и смирно».