– Егорушка, да что ты такой скучный?.. что с тобой сделалось?..

Егор Иваныч не отвечал; он думал: «Ах вы божьи ласточки!.. Господи, как все это сделалось? Неужели наши отношения кладут на меня серьезные нравственные обязательства?.. Что нас связало? несколько поцелуев, бог знает каким образом полученных. Я и сам не знаю, что такое у нас вышло. Во всяком случае, один исход – расстаться».

– Егорушка, – говорила Леночка…

«Допрашивается! – думал Молотов. – Но, быть может, я напрасно беспокоюсь; вероятно, кончится все просто…»

Леночка опять обняла Молотова. Ему сделалось невыносимо.

– Елена Ильинишна, – сказал он серьезно…

– Что?

– Нам пора объясниться…

У Леночки сжалось сердце. Она предчувствовала какое-то горе; никогда Егор Иваныч не говорил так с нею.

– Разве мы не объяснялись? – спросила она…

– Нет, не объяснялись; все у нас было, кроме объяснений.

– Ну, скажите, – ответила Леночка, боязливо глядя на собеседника.

– Вы меня любите?

Леночка хотела обнять его. Он уклонился.

– Я вас очень люблю…

– Но, разумеется, можете привыкнуть к той мысли, что мы не всегда будем поддерживать наши отношения.

– К чему же об этом говорить?

– Подумайте, пожалуйста, и выскажитесь откровенно.

Ей никогда не приходил такой вопрос на ум, и она с замешательством отвечала:

– Да, я вас люблю…

– Простите же меня, Елена Ильинишна, я вам не могу отвечать тем же…

Леночка взглянула на него испуганным взглядом и вскрикнула. Болезненно отозвался этот крик в душе Молотова. «Вот она так любила!» – подумал он.

– Елена Ильинишна, кто же виноват? кто виноват? Вы должны помнить, что не я первый… – Молотов оборвался на полуфразе, потому что невольно почувствовал угрызение совести. «Что же такое, что не я первый», – шевельнулось у него в душе, и он кончил иначе, нежели начал:

– Боже мой, что же это на меня напало!..

Он страдал, Леночка смотрела все молча и испуганно. Лицо ее было бледно; сердце сжалось и ныло страшно, рука ее как лежала на плече Молотова, так и осталась, и Молотов слышал, как рука ее дрожала слегка. «Зачем же она любила?» – думал Молотов со страхом.

– Что ж это, Егор Иваныч, разве можно так?.. вы говорили, что будете любить…

– Нет, Елена Ильинишна, – проговорил он с усилием, – я никогда этого не говорил… припомните, пожалуйста… Я и сам не понимаю, как все это случилось…

Леночка не возражала.

– Ведь это пройдет; вы меня не сильно любите…

Леночка заплакала.

– Этого еще недоставало, – прошептал Молотов.

Послышалось всхлипывание и тихое, ровное, мучительное рыдание; запрется в груди звук, надтреснет, переломится и разрешится долгой нотой плача; слезы катились градом… Прислушиваясь к ее плачу, Егор Иваныч невольно вспомнил ночь, когда видел «до гроба верную и любящую…».

– Вон из чего слагается горе человеческое, – прошептал он, – плачет, она, бедная!.. что же я-то могу сделать?

– Никому мы не нужны… кому любить таких?..

Она зарыдала сильнее.

Молотов сидел ополоумевши. Последние слова задавили его. Мучительные минуты одна за другою еле ползли. Он слышал, как в висках его стучало… Наконец Леночка стихла.

– Кого же вы полюбили? – спросила она.

– Никого, Елена Ильинишна…

– Вы не хотите сказать… не бойтесь…

– Уверяю вас, никого не полюбил…

– Что же это? – спросила она с изумлением.

– Ах, как тяжело мне, – сказал Молотов…

Долго они сидели молча. Вечернее солнце уходило за лес, и листья сада зыблились и блестели красноватым светом. Мелкая птица кончала свои песни. Тени ложились углами и квадратами. Бледный серп месяца уже глядел с неба. Ласточки, вылетая из-под крыш, трепетали в воздухе, летели на реку, омакивали крыльями в воду и опять неслись с визгом… Кто не знает, что в птичьей песне нет человеческого смысла? но кто не отыскивает в ней смысла? И Егору Иванычу казалось, что птицы его дразнят. Зяблик все одну и ту же руладу повторяет… отчего?.. оттого, что одну только и знает… Не всегда бывает так тяжело расставанье для истинно любящего, как оно было тяжело для Молотова. «Итак, ко всем несчастиям еще подлость? – думал он. – Ты не должен был целовать ее, если впереди не видел ничего серьезного. Но кто же мог все это предвидеть? Бедная, бедная Леночка! как она плачет!.. как ей тяжело!..»

– Леночка, – сказал он, взял ее руки и крепко поцеловал их. – Леночка, простите меня… все это пройдет как-нибудь… не горюйте… не сердитесь на меня… скажите, что вы вспомните меня добрым словом…

Леночка опять заплакала… Она как будто предчувствовала, что в ней чего-то нет, за что любят других женщин, что ее полюбили так, нечаянно, по ошибке и теперь, так поздно, хотят поправить ошибку. И уже в ее слезах слышалась не только жалоба о потерянном счастье, но и жалоба на обиду, недоверие к себе… Между тем Молотов думал: «Ничем нельзя оправдаться: я подло поступил, подло!»

Он вслушивался в это новое для него слово, как человек, который вслушивается в только что родившуюся и начинающую расти мысль. Вот он что-то очень ясно понял и усвоил, так что это выразилось во всей его фигуре, и он прищурил глаза от внутренней боли. «Подлость? ну так что ж такое? – думал он. – С новым чувством познакомился. Опыты обходятся нелегко, ничего даром не узнаешь. Зато теперь вполне человек!» Ему противно стало от такого направления мыслей. «Но кому какое дело? – думал он. – Всякий сам за себя отвечает, а тут иначе и быть не могло». Ему хотелось остановить в себе это мучительное брожение мыслей.

– Елена Ильинишна, нам проститься надобно.

Она не отвечала.

– Не плачьте, Елена Ильинишна; простите меня.

– Егорушка, меня никто больше любить не будет.

Она бросилась к нему на грудь, обняла, поцеловала его. Рыдания ее надрывали душу Молотову… Жутко ему стало… слеза прошибла, и он с чувством отвечал на ее поцелуи… Жаль, невыносимо жаль стало ему этой бедной девушки… глупенькой, кисейной девушки… Она так жить хотела, так любить хотела и доживала последнюю лучшую минуту жизни. Впереди ее пошлость, позади тоже пошлость. Ясное дело, что она выйдет замуж, и, быть может, еще бить ее будут… Теперь она могла бы воскреснуть и развиться, но… суждено уже так, что из нее выйдет не человек-женщина, а баба-женщина. Молотов чувствовал это. Страшно ему было за Леночку. «Пропадет она!» – думал он…

– Леночка, прости меня, – шептал он…

– Я знаю, отчего ты не можешь любить меня…

Молотов целовал ее руки и сам не знал, что с ним творилось. Он сознавал, что не имеет любви к ней, но Леночка была дорога ему… не как сестра, не как друг… а за то, что она любила его… Никому и дела не было до него, а она?

– Я знаю, – повторила Леночка, – ты не можешь любить меня, потому что я глупенькая…

Молотов невольно закрыл лицо руками…

– Тебе жалко меня, потому что ты добрый.

– Боже мой!.. – проговорил Молотов, и по какому-то инстинкту он прибавил: – Так женщины не говорят.

– Нас много таких девушек, – говорила Леночка, – но, Егорушка, и такие, как Лизавета Аркадьевна, не лучше нас…

– Леночка, ты ревнуешь?.. Я не могу ее любить… я уезжаю отсюда… я ненавижу их… Эти аристократы обидели, обругали меня…

Молотов, будучи рад, что нашел человека, пред которым мог высказаться, вполне открыл свою душу. Он рассказал Леночке все, что он пережил в последние дни, и как подслушал разговор Обросимовых, и что он думал, как помещик помочь ему хотел, как гадал он по Лермонтову, и о письме друга своего, и как страшна для него будущность – все, все, точно Леночка подругой его стала… Она слушала его с увлечением, положив на его плечо свою хорошенькую головку. Тогда она не сказала ему свое оригинальное: «Да этого не бывает…»

– Я их не люблю, – сказала она горячо…

Молотов поцеловал ее, но это был не страстный, а добрый поцелуй.

– Бог с ними, – сказал он…

– Никогда их не буду любить… Я тебя люблю; я не сержусь на тебя.