– Мне без тебя будет грустно одной.

– Что значит без меня? Ты же чувствуешь, что я с тобой. И я чувствую, что ты рядом. Мы вместе.

– Я тебе еще не надоела?

– Ну что ты. Ты прелесть. Я люблю тебя. Сам себе завидую, что ты моя.

– И я люблю тебя.

– Ты моя милая девочка. Как тебя мама звала в детстве?

– Люся.

– Я тебя тоже буду звать Люся. Люсенька. Малыш. Не сердись на меня. Я не хочу тебя обижать. Мы успеем чуть-чуть соскучиться, и нам будет так хорошо после этой недолгой разлуки. Мы с наслаждением набросимся друг на друга.

– У нас есть возможность наброситься прямо сейчас… До твоего отъезда.

– Тогда я пошел.

– Куда?

– Запирать дверь.

В автобусе народ из деликатности не поинтересовался, где Люда. Само собой выходило, что я поступил по-мужски и поставил общественные интересы выше личных. Хотя я не считаю, что это был мужской поступок. Я ведь поддался обстоятельствам. А настоящий мужчина должен их преодолевать. Действовать нестандартно. Сережа как-то рассказывал случай из жизни литинститута. Там получают знания дети разных народов. Одним из важнейших предметов считалась марксистско-ленинская философия. Экзамен принимала язвительная женщина средних лет. Сережа сдавал вместе с приятелем, уроженцем маленькой горной республики. Тот плохо говорил по-русски и еще хуже учился. Сережин приятель пошел к экзаменаторше первым. Сел напротив и погрузился в длительное молчание.

– Ну что? – женщина назвала труднопроизносимую кавказскую фамилию. – Готов ответ?

Горец уверенно молчал. Пауза затянулась.

– Ладно, – сдалась преподавательница. – Поставлю вам «удовлетворительно». Давайте зачетку.

Горец победно встал. Протянул зачетку и вдруг сказал со страшным акцентом:

– Матэрия пэрвична…

Женщина с интересом вскинула брови:

– Вы что, четверку хотите?

Самое замечательное в нашем последнем концерте было то, что он прошел. Мы облегченно вздохнули и сдержанно поздравили себя с прибытием к финишу вовремя и без потерь. Для бурной радости сил уже не оставалось. Мы все-таки здорово вымотались на этих гастролях. Так что удовлетворились тем, что коротко потрясли друг другу руки. И слава богу. Потому что радоваться было пока рано. На обратном пути мы на всю ночь застряли посреди дороги.

Я не ожидал от судьбы такой подлости и мирно почивал на своем насесте. Устроился поудобнее и закрыл глаза. Под мысли о любимой удивительно хорошо дремлется. Когда проснулся, автобус стоял. В открытые двери, клубясь, заползал воздух.

Я вышел размяться. Родные просторы освещались мягким серебряным светом. В воздухе огромными неправдоподобными хлопьями кружились снежинки. Шофер сосредоточенно мочился на дорогу.

– Потеплело, – нехотя сказал он. – Не замерзает.

Саша пояснил. Рыхлый тающий снег покрыл слежавшийся, укатанный машинами наст. Теперь колеса скользят и проворачиваются вхолостую. Двигаться, особенно в гору, нет никакой возможности. Надо куковать до утра. К утру мокрая каша должна подмерзнуть. Может быть, нам повезет. Мимо пройдет мощный лесовоз, тогда мы попросимся на буксир. А пока – ждать, ждать и ждать.

Я погрузился в тоску и отчаяние. Я еще никогда не застревал в пути таким дурацким образом. Было обидно за себя и еще ничего не подозревающую Люсю, которая скоро начнет волноваться и переживать. Наша последняя ночь горела синим пламенем.

«Чертова работа, – думал я. – Проклятая чертова работа!»

Вероятно, О.А. думал о том же. Хотя и с меньшим трагизмом. Во всяком случае, он решил морально поддержать наше ремесло. Отважился рассказать утешительную байку про знакомого ему поэта. Фамилию оно этично скрыл. Поэт был алкоголиком. Что, естественно, не удивляет. Он усугублял спиртное таблетками и напивался до провалов в памяти. Не задерживался ни на одной работе и испытывал хронический недостаток в деньгах. Типичная, в общем, для литератора судьба.

Друзья с трудом подыскивали ему халтуры. Написать что-нибудь для «Ленфильма» или телевидения. Руководить каким-нибудь дохлым ЛИТО. Хорошо, если аванс выплачивали не сразу. Тогда он успевал что-то сделать. Второй раз на том же месте ему уже ничего не поручали. Не хотели связываться.

Однажды, по большой протекции, его пристроили в тихую гавань заводской многотиражки. Как талантливую знаменитость его там взяли сверх положенного штата. Подснежником. Оформили слесарем по металлу. Работа не требовала особых усилий. Он публиковал свои старые стихи под рубрикой «Творчество наших читателей». Честно продержался до первой зарплаты. После чего традиционно ушел в загул.

Что с ним случилось – не помнил. Очнулся в каком-то казенном, по виду медицинском учреждении. То ли вытрезвитель, то ли, еще хуже, психушка. Он полулежал на жесткой кушетке. Сидевший за столом мужик начальственно задавал вопросы: фамилия? имя? место жительства? профессия?

Поэт оробел. В вытрезвителе он был уже своим человеком, а здесь все выглядело незнакомым. Вдруг его упрячут в камеру с пенопластовыми стенами? Или с парочкой садиствующих кретинов? А как же стихи, читатели, творческая карьера? Он понял, что надо создавать о себе хорошее впечатление. Стал объяснять: я поэт. Пишу для эстрады, цирка, больших и малых газет. Райкин, вот, звал написать для него номер. Где-то в Тьмутаракани скоро выйдет книга. То есть он как бы выше их привычного контингента. Он сбивчиво все это рассказывал и вдруг заметил, что мужик вертит в руках его документы. Поэт смутился и замолчал. А мужик посмотрел на фотографию в заводском пропуске и привычно-бодрым голосом сказал:

– Да вы не волнуйтесь. Слесарь – тоже хорошая профессия…

Мы грустно посмеялись. Ничто так не скрашивает настроение, как совместный оптимизм по поводу чужого несчастья. А что еще оставалось делать?

18.

Уважаемые пассажиры! Наш самолет произвел посадку в аэропорту Пулково города-героя Санкт-Петербурга.

(Объявление по трансляции)

Все хорошее имеет конец. Эту фразу любил говорить один мой приятель. На слове «хорошее» он со значением хлопал себя в грудь.

Самолет равнодушно уносил пассажиров в другую жизнь. Из Братска к Петербургу он добирается методом кузнечика. Прыжками. Взлет-посадка, взлет-посадка. Через цепочку городов. В каждом надо вылезать и торчать в аэропорту. Причем везде свое время. Своя планировка объектов сервиса. И везде все закрыто.

Мы уже находились в стадии последнего прыжка. Я был зажат между О.А. и женщиной с ребенком. О.А. невнимательно смотрел в окно. Ребенок через каждые две минуты просил пить. Остальное время он хотел писать.

Я, закрыв глаза, опять предавался любимому самолетному занятию. Итожил то, что прожил. Рылся в днях. В целом, итоги радовали.

Я все-таки славно потрудился. Я вообще люблю работать. Меня увлекает процесс, когда из ничего получается нечто. Хотя, когда я говорю об этом, все страшно удивляются. Меня почему-то считают неисправимым лентяем. Особенно, жена. Ей кажется, что чиркать карандашом по бумаге или стоять на сцене к работе отношения не имеет. Работа – это ходить в магазин, крутиться по хозяйству и ездить в деревню помогать теще. Что я тоже делаю, но со скрипом.

Я получил какие-то деньги. А их, между прочим, всегда не хватает. Это отличительная черта всей пишущей братии. Люда Андреева, корреспондент заводской многотиражки, с горьким смехом рассказывала, что получает меньше работницы, убирающей ее кабинет.

Приходится выкручиваться. Искать побочные источники дохода.

Зимой я устроился в престижную гимназию при Русском музее. Вел там небольшое литературно-песенное объединение. Получал не бог весть сколько, но и работой себя, прямо скажем, не изнурял. Занятия проходили раз в неделю по два-три часа. Меня взяли как постоянного сотрудника, с записью в трудовой книжке. Мне так удобнее. Производственный стаж меня не волнует, поскольку я член творческого союза. А собирать справки и оформлять совместительство мне не хватает терпения.