В городском саду, что напротив дома губернатора, он привязал коня к беседке и сам решил в ней отдохнуть.

23 октября 1848 года был праздник, полицейские подбирали в саду загулявших пьяниц. Наткнулись они на коня, а в беседке — и на спящего Алима. Узнав разбойника, они с трудом его связали и посадили в секретную под строгий надзор. Около девяти месяцев провел он в остроге, но, подговорив часового, вместе с ним бежал. Губернатор в ужасе! Все дороги Крыма перекрыты, кольцо преследователей Алима стало сужаться. На Яйле разбойник решил заночевать. Туда был послан переодетый батальон солдат. В ночь на 25 октября 1849 года в чабанском коше все пастухи были связаны, среди них оказался и Алим.

В начале декабря 1849 года Алим в возрасте 33 лет предстал перед судом. Петербург требовал смертной казни. Но на совести Алима не было ни одной загубленной жизни, и его судили как беглого солдата, присудив ему шесть тысяч ударов палками и ссылку в Сибирь.

Человек-легенда — это не миф и не фантазия, это реальность, и ее можно подтвердить единственным прижизненным портретом Алима, написанным в симферопольской тюрьме 11 декабря 1849 года юной француженкой Леони Лелоррен. Это она подарила этот портрет госпоже Кушниковой и на своем рисунке написала: «Если когда-нибудь эти штрихи должны возбудить в вашей душе хоть малейшее воспоминание обо мне, то тогда копия сделает больше добра, чем когда-либо оригинал совершил зла».

При жизни великий маринист И. К. Айвазовский рассказывал краеведу Л. Колли, что когда Леони, закончив рисунок, готовилась уже уходить из тюремной камеры, Алим выразил желание взглянуть на ее работу. Одобрив исполнение портрета, Алим обратился к художнице со следующими словами: «Уходя отсюда, ты уносишь с собой эту вещь как память обо мне. Я же остаюсь здесь с одним мысленным воспоминанием о мимолетном появлении твоем предо мною. Спасибо тебе за благосклонное внимание ко мне. Я этого не заслужил. Твои черты навсегда останутся запечатленными в душе моей».

На это Леони нервно сняла закреплявшую ее шейный платочек золотую булавку, дрожащею от волнения рукою приколола ее к отвороту халата приговоренного и направилась к выходу. «Нет, — крикнул разбойник, — в таком случае не так следует поступать, а вот как!» — и, широко распахнув халат и сорочку и раскрыв грудь, вонзил он себе в грудную кость острие булавки, переломал ее пополам и вручил конец с головкой художнице, твердо произнеся: «Это тебе, а это, — указывая на грудь, — останется мне».

Эта последняя легенда-быль об Алиме рождена великим «Рафаэлем морей» — Иваном Константиновичем Айвазовским.

Источник: В. Килесса. «Алим — народный герой, крымский Робин Гуд»

Грибы отца Самсония

После сожжённого в 1866 году татарами игумена Парфения в течение последующей четверти века настоятелем Кизилташской киновии был игумен Николай, о котором всё окрестное население вспоминает с благоговением, как о светлом и гуманном человеке, отличавшемся необыкновенной добротой и отзывчивостью. Отец Самсонии жил в киновии в 60-х годах XIX века. Эпизод с грибами, украшенный впоследствии легендарными подробностями, имел место в действительности.

В те времена, когда Кизильташ был ещё киновией, и всё население его состояло из десятка монахов, епархиальное начальство прислало туда на епитимию некоего отца Самсония.

В киновии скоро полюбили нового иеромонаха, полюбили за его весёлый, добрый нрав, за сердечную простоту и общительность. В свой черёд и отец Самсоний привязался к обители, которой управлял тогда великой души человек — игумен Николай. Сроднился с горами, окружавшими высокой стеной монастырь; сжился с лесной глушью и навсегда остался в Кизильташе.

В монастырь редко кто заглядывал из богомольцев; соседи татары относились к нему враждебно, и монахам приходилось жить лишь тем, что они могли добыть своим личным трудом.

Только раза два-три в год наезжала помолиться Богу, а кстати, по ягоду и грибы, местная отузская помещица с семьёй, и тогда дни эти были настоящим праздником для всех монахов и особенно для отца Самсония.

Монахи слышали звонкие женские голоса, общались со свежими наезжими людьми, которые вносили, в их серую, обыденную жизнь много радости и оживления. А отец Самсоний знал, как никто, все грибные и ягодные места, умел занять приветным словом дорогих гостей и потому пользовался в семье помещицы особым расположением.

Уезжая из обители, гости оставляли разные съедобные припасы, которые монахи экономно сберегали для торжественного случая.

Так шли годы, и как-то незаметно для себя и других, молодая, жизнерадостная помещица обратилась в хворую старуху, а отец Самсоний стал напоминать высохший на корню гриб, не нужный ни себе, ни людям. Почти не сходил он со своего крылечка, обвитого виноградной лозой. И если воскресал в нём прежний любитель грибного спорта, то только тогда, когда приезжали по грибы старые отузские друзья.

И вот однажды, когда настала грибная пора, игумен, угощая отца Самсония после церковной службы обычной рюмкой водки, сказал:

— По грибы больше не поведешь.

— Почему?

— Еле ноги волочит. Не дойду, говорит, а был ей будто сон: в тот год, когда по грибы не пойдет, — в тот год и помрет. Сокрушается.

Жаль стало отцу Самсонию, не из корысти, а от чистого сердца; сообразил он что-то и стал просить:

— А вы её, отец игумен, все-таки уговорите; грибы будут сейчас за церковью, в дубняке.

— Насадишь, что ли? — усмехнулся отец Николай и обещал похлопотать.

И действительно помещица, к общему удивлению, собралась и приехала со всей семьёй в монастырь.

Обрадовались все ей, радовалась и она, услышав знакомый благовест монастырского колокола. Точно легче стало на душе и притихла на время болезнь.

— Ну вот и слава Богу, — ликовал, потирая руки, отец Самсоний.

— Отдохните, в церкви помолитесь, а завтра по грибы. А сам с ночи отправился в грибную балку у лысой горы и к утру, когда ещё все спали, успел посадить в дубняке, за церковью, целую корзину запеканок.

Только что кончил свои хлопоты, как ударил колокол. Перекрестился отец Самсоний и сел под развесистым дубом отдохнуть. От усталости старчески дрожали руки и ноги и колыхалось, сжимаясь, одряхлевшее сердце. Но светло и радостно было на душе, потому что успел сделать всё, как задумал. Глядишь, с верхней скальной кельи спускается суровый схимник, старец Геласий. Побаивался отец Самсоний старца и избегал встречи с ним. Всегда всех корил Геласий и никто не видал, чтобы он когда-нибудь улыбнулся.

— Мирской суетой занимаешься. Обман пакостный придумываешь. Посвящение своё забыл. Тьфу, прости Господи, — отплюнулся старец и побрёл в церковь.

Упало от этих слов сердце у отца Самсония, ушла куда-то светлая радость и не вернулась, когда очарованная старуха, срывая искусно насаженную запеканку, воскликнула:

— Ну, значит, ещё мне суждено пожить. А я уж и не чаяла дотянуть.

— Да что с тобой, отец Самсоний, — добавила она, по глядев на Самсония.

— Нездоровится что-то. Состарился, сударыня.

И хотел подбодриться, как видит, возвращается Геласий из церкви, к ним присматривается. Остановился, погрозил пальцем.

— Где копал, там тебя скоро зароют.

Испугался Самсоний пророческому слову старца. Всегда сбывалось оно.

…скоро зароют.

— Да что с тобой сталось, отец Самсоний, — допытывалась помещица, уезжая из монастыря.

А к ночи отец Самсоний почувствовал себя так плохо, что вызвал игумена и поведал ему о своем тяжком нездоровье, о том, как корил и что предрёк ему Геласий и как неспокойно стало у него на душе.

— Ну, грех не велик, — успокаивал добрый игумен, — а за светлую радость людям тебя сам Бог наградит.

Пошёл игумен к Геласию, просил успокоить болезнующего, но не вышло ничего. Отмалчивался Геласий и только, когда уходил игумен, бросил недобрым словом:

— На отпевание приду.

И случилось всё так, как предсказал Геласий.