— Ничего не понимаю. Что значит «махнуться»?

— Да я просто хочу обменять что–нибудь из вашего столетия на что–нибудь из моего. Хотя, если честно, в вашем историческом периоде почти ничего для нас интереса не представляет.

Глаза прохожего блеснули, он кашлянул.

— Впрочем, у меня есть атомный карманный ножик. Вряд ли мне нужно доказывать, насколько он превосходит ножи вашей эпохи.

— Хорошо. У меня осталось только десять минут, но вы меня убедили. Мне нужно вернуться с каким–нибудь доказательством.

— Мой ножик вполне подойдет, — кивнул прохожий.

— Конечно, конечно. Знаете, я еще толком не пришел в себя, потому что меня выбрали в последний момент — не захотели рисковать каким–нибудь профессором, понимаете? Отличная штучка, этот ваш ножик. Дайте мне его, пожалуйста.

— Минуточку, приятель. Почему я должен отдавать вам нож? Что вы предлагаете в обмен?

— Но я же из двадцатого века.

— Гм. А я из тридцатого.

Путешественник ненадолго задумался.

— Послушай, друг, у меня мало времени. Не хочешь мои часы?

— Гм. А что–нибудь другое?

— Ну, деньги? Вот, смотри.

— Они интересны только коллекционерам.

— Слушай, но должен же я получить хоть какое–то доказательство!

— Конечно. Но, как говорится, бизнес есть бизнес.

— Черт, и почему я не прихватил пистолет…

— Мы, в наше время, оружием не пользуемся, — гордо заявил прохожий.

— Уж я бы нашел ему применение, — пробормотал путешественник.

— Приятель, у меня каждая секунда на счету. Что ты хочешь? Сам видишь, что у меня есть: одежда, ботинки, бумажник, немного денег, брелок с ключами.

— Я хочу поменяться, но все твои вещи почти никакой ценности не представляют. Вот если бы какое–нибудь произведение искусства… скажем, оригинал известной картины…

— Я что, похож на идиота, который таскает с собой картинную галерею? — не выдержал путешественник. Ладно, я отдам за твой паршивый ножик все, что у меня есть. Кроме брюк.

— А–а, так брюки все–таки оставляешь? Переанг–лить меня хочешь? Кстати, в ваше время знали этот термин?

— Пере… что? Не понимаю.

— Так вот, я немного этимолог…

— Мне тебя жаль, но…

— Что ты, это восхитительное хобби. Хочешь узнать, откуда взялось выражение «переанглить»? Слово «англ» стало популярным в период с 1850 до 1950 года и означало человека родом с востока Соединенных Штатов, потомка предков–англичан, приехавшего в Нью–Мексико и Аризону вскоре после освобождения этих территорий от Мексики, — полагаю, в те времена использовался именно этот термин. Испанцы и индейцы называли пришельцев с востока англами.

— Друг, — взмолился путешественник, — мы все дальше и дальше отходим от..

— Чтобы понять присхождение удивишего тебя слова, нужно отклониться еще немного в сторону. Оно основано на том факте, что эти англы стали богатейшими дельцами двадцатого столетия. Настолько богатыми, что вскоре покорили весь мир своими долларами.

— Понял, понял. У меня лично не так много долларов, чтобы кого–то покорять, но…

— Прекрасно. Суть в том, что англы стали финансовыми гениями мира, самыми хитрыми торговцами, лучше всех торговались и прослыли самыми опытными дельцами.

Путешественник с отчаянием взглянул на часы.

— Только три…

— Третий фактор взят из еще более отдаленного прошлого. Некогда существовало расовое меньшинство, называвшееся «евреи», к которым англы относились с пренебрежением. Многие годы они употребляли выражение «переевреить», означавшее «сбить цену». Когда же англы достигли финансового могущетва, «переевреить» превратилось в «переанглить», и это выражение дошло до моей эпохи, хотя ни англы, ни евреи уже давно не существуют как отдельные нации.

— И я не смогу сохранить в памяти твой поразительный рассказ? — горестно воскликнул путешественник.

— Я, парень по фамилии Леви? — Он вновь взглянул на часы.

— Быстрее! Я согласен! Меняю все, что у меня есть, на твой атомный ножик!

Они торопливло обменялись.

Житель тридцатого столетия отступил на несколько шагов, прижимая к груди охапку добычи, а житель двадцатого–голый, но счастливый от того, что его пальцы крепко сжимают атомный нож, — начал медленно растворяться в воздухе.

Когда путешественник полностью исчез, нож на мгновение завис, потом упал на землю. Абориген наклонился, поднял его и сунул в карман.

— Еще наивнее предыдущих, — пробормотал он — Наверное, один из самых первых. Скорее всего, они еще не разнюхали о парадоксах. Ведь ежу понятно, что можно переместить предмет в будущее, вдоль естественного потока времени, но нельзя переместить ничто, даже воспоминания, назад, то есть против потока

И он зашагал домой.

В дверях, подбоченясь, его уже поджидала Маргет

— Где ты шлялся, черт тебя побери? — рявкнула она.

— Не сердись, дорогая. По дороге я встретил очередного путешественника по времени.

— Но ты не…

— Разумеется, почему бы и нет? Если не я, то кто–нибудь другой его все равно бы обчистил.

— Но ты уже весь шкаф забил…

— Ну, Маргет, взгляни на это иначе Настанет время, и какой–нибудь музей или коллекционер…

Жена скептически хмыкнула и пошла на кухню.

УТОПИЯ[49]

Проснувшись во второй раз, он убедился, что пища стала более разнообразной и обильной. А вскоре они выкатили его кресло на веранду. Он сразу узнал это место. Никаких других зданий вокруг не было видно, но сомневаться не приходилось: он находился примерно в миле от мыса Эспартель, на вершине горы, которая возвышалась над Танжером, и откуда открывался вид на Испанию и Атлантический океан.

Все остальное было для него новым. Архитектура дома — фантастическая. Кресло, в котором он сидел, не имело колес, но везло его куда угодно по малейшему мановению руки человека, назвавшегося Джо Эдмондсом.

Вся троица — девушку, как оказалось, звали Бетти Стайн — сопровождала его на террасу, обращаясь с ним, как с хрупкой фарфоровой вазой. Несмотря на слабость, Трейси Когсуэлл еще был способен испытывать нетерпение и любопытство.

— Мой локоть… — сказал он. — Локоть стал меня слушаться. А ведь он вышел из строя в… в 1939 году.

Академик Стайн встревоженно склонился над ним:

— Главное, не волнуйтесь, Трейси Когсуэлл, вам нельзя переутомляться.

Тот, что помоложе, — Эдмонс — сказал с ухмылкой:

— Прежде чем привести вас в сознание, мы позаботились и о локте и о других ваших, гм, слабых местах.

У Трейси на языке вертелся вопрос: «Где я?». Но он ведь знал, где находится. Несмотря на всю ирреальность происходящего, он точно определил свое местонахождение: в трех милях от Танжера, в самом странном доме, какой ему приходилось когда–либо встречать. И в самом роскошном — это он сразу почувствовал. Видимо, он попал в руки противников; только мультимиллионер мог позволить себе такое великолепие, а в их движении мультимиллионеров не было.

Он взвесил слова Джо Эдмондса и принял их к сведению. Но от этого ситуация не прояснилась. Он ведь помнил, что в Лондоне его рукой занималось некое светило хирургии. Тогда профессор спас ему локоть, однако предупредил, что рука никогда уже не будет в порядке. А теперь она была в порядке — впервые после той передряги на Эбро.

На третий день он поднялся на ноги, начал ходить и попытался проанализировать ситуацию. Более отдаленные аспекты его пока не занимали. Возможно, со временем объяснение появится. Теперь же ему необходимо понять, на каком он здесь положении.

На плен это не похоже, хотя видимость бывает обманчивой. Несвобода не обязательно должна ассоциироваться со стальными решетками и запорами. Эти три типа в странных одеяниях, опекавшие его, выглядели вполне миролюбиво. Однако Трейси Когсуэлл много чего повидал на своем веку, вращаясь в разных политических сферах, и знал, что милейший добряк, который обожает детей и свой маленький садик, не моргнув, может приговорить тебя к газовой камере или к расстрелу.