С соседнего столба донесся голос Дисмаса:
— Несправедливость! Я такой же разбойник, как и он. Напоите меня!
Дисмас напрягся, но шевельнуться не смог, руки его в трех местах на перекладине держали веревочные кольца. Он втянул живот, ногтями вцепился в концы перекладин, голову держал повернутой к столбу Иешуа, злоба пылала в его глазах.
Иешуа оторвался от губки и, стараясь, чтобы голос его звучал убедительно, ласково и приятно, но не добившись этого, сорванным хриплым голосом попросил палача:
— Если тебе не жалко воды, дай ему попить, дай…
Кентурион крикнул на Дисмаса:
— Молчать на втором столбе!
И Дисмас в бессильной злобе и ужасе умолк.
И тут тяжело ударило над самым холмом. Туча заняла половину неба. Дуло холодом, белые, стремительные, рваные облака неслись впереди шевелящейся, напоенной черной влагой и огнем тучи.
При громовом ударе все подняли головы. Палач снял губку с копья.
— Славь великодушного игемона! — торжественно шепнул он и тихонько кольнул Иешуа в сердце. Тот дрогнул, вскрикнул:
— Игемон… {218}
Кровь побежала по его животу, челюсть его судорожно шевельнулась два раза, и повисла голова.
При втором громовом ударе палач уже поил Дисмаса и с теми же словами:
— Славь игемона! — убил и его.
Лишившийся рассудка Гестас вскрикнул, лишь только палач оказался возле него, но, лишь только губка коснулась его губ, прорычал что-то и вцепился в нее зубами. Через несколько секунд обвис и он, сколько позволяли веревки. Человек в капюшоне шел по следам палача и кентуриона. Остановившись у первого столба, он внимательно оглядел окровавленного, подумал, тронул белой рукой ступню Иешуа и сказал трибуну: «Мертв». То же он повторил у других столбов.
После этого трибун сделал знак кентуриону и начал уходить с вершины. Крик кентуриона: «Снимай цепь»,— утонул в грохоте с неба. Счастливые солдаты кинулись бежать с холма, надевая шлемы.
Впереди поспешали к лошадям трибун и человек в капюшоне. Хлынул ливень и застал когорту на полдороге на холме. Вода обрушилась так страшно, что, когда солдаты были внизу, им вдогонку уже бежали бушующие потоки, солдаты скользили и падали, спеша на ровную дорогу, по которой впереди, чуть видная в пелене воды, уходила к Ершалаиму до нитки мокрая конница.
Через несколько минут в дымном вареве грозы, воды, огня на холме был только один человек. Потрясая ножом, недаром, как он опасался, украденным, он, срываясь на глиняных размякших уступах, цепляясь, лез через препятствия к столбам. Он то пропадал во мгле, то освещался трепетным светом. Дорвавшись до столбов, уже по щиколотку в воде, он содрал с себя тяжелый, пропитанный водою таллиф, остался в одной рубахе и приник к ногам Иешуа. Ножом он перерезал веревки на голенях, поднялся на перекладину нижнюю, обнял Иешуа и перерезал верхние связи. Голое влажное тело Иешуа обрушилось на Левия и повалило его наземь. Он тут же хотел взвалить его на плечи, но какая-то мысль остановила его. Он оставил на земле в воде тело с запрокинутой головой и разметанными руками, побежал на разъезжающихся ногах к другим столбам. Он перерезал веревки и на них и тогда вернулся к Иешуа.
Прошло несколько минут, и на вершине холма остались только два трупа, которые поворачивала и била вода, три пустых столба.
Левия и тела Иешуа на холме уже не было.
Глава XVII
Беспокойный день
В бою, когда из строя выходит командир, команда переходит к его помощнику; если выбывает и тот, отряд принимает следующий за ним по должности. Но ежели и он выбывает?
Кратко же говоря, расхлебывать последствия всего того, что накануне произошло в Варьете, пришлось бухгалтеру Василию Степановичу Загривову. Положение его было тягостное, и ухудшалось оно тем, что вся команда его находилась в полном смятении, близком, пожалуй, к панике. Команда эта, то есть сам бухгалтер, счетовод, машинистка, кассирша, курьеры, капельдинеры и уборщицы,— словом, никто не находился на своем месте, никто не работал, а все торчали на подоконниках, глядя на то, что происходит на площади под стенами Варьете.
А происходило то, что и предвидел Римский. У стены Варьете лепилась в два ряда тысячная очередь ожидавших открытия билетной кассы, которое должно было состояться ровно в полдень.
В голове этой очереди с загадочными лицами находилось около двадцати московских барышников.
Очередь шумела, привлекала внимание струившихся мимо граждан, в очереди вскипали зажигательные рассказы о вчерашнем невиданном сеансе черной магии.
Эти же рассказы вконец разложили и самое команду и привели в величайшее смущение Василия Степановича, который накануне на спектакле не был. В самом деле, капельдинеры шушукались, глаза у них ходили колесом. Многие из них вчера поймали по нескольку червонцев. Надо сказать правду, все мы люди! {219} Один из них сегодня утром, идя на работу, мысленно перекрестился и спросил три пачки «Риону» в табачном киоске. Прошло. Получив сдачу и три пачки, он почувствовал какое-то сладостное томление и рассказал об этом приятелю из бельэтажной вешалки. Тот изменился в лице и признался, что сам побывал уж в гастрономе, но еле унес оттуда ноги. Кассирша с визгом швырнула ему бумажку обратно, крича:
— Это вы что же, гражданин, суете в кассу? Вы думаете, что я слепая? Посмотрите, граждане!..
Глянул: возвращают ему ярлык от «Абрау-Дюрсо» (полусухое). Отоврался, сказал, что ярлык лежал в кошельке у него случайно, а что он близорукий, и пришлось отдать настоящий червонец, чтобы замять это дело.
Наивно было бы думать, что только эти двое пробовали менять; уж очень смиренные, загадочные [лица] были у капельдинеров. И при этом у некоторых грустные, у других же веселые.
Кассиршу и Василия Степановича совершенно сбили с панталыку те же капельдинеры, рассказав о том, как в полночь бегали по площади черт знает в чем гражданки, и прочее в этом же роде.
К десяти часам утра очередь так взбухла, что о ней достигли слухи до милиции, и надо отметить, что с удивительною быстротою были присланы конные наряды, которые привели ее в порядок, если, конечно, порядком можно назвать змею в два ряда, тянущуюся до Кудринской площади. Сама по себе уже эта змея представляла великий соблазн и приводила население в полное изумление.
Но это, конечно, еще далеко не все. В тылу театрального отряда с девяти часов утра непрерывно звонили телефоны в кабинете Лиходеева, в кабинете Римского, в бухгалтерии, в кассе и в кабинете Варенухи. Требовали Лиходеева, Варенуху, Римского: Василий Степанович сперва отвечал что-то, отвечала и кассирша, бурчали что-то в телефоны и капельдинеры — «не прибыли еще», а потом и вовсе перестали отвечать, потому что отвечать было решительно нечего. Говорили «Лиходеев на квартире», а отвечали из города, что на квартиру звонили, а оттуда отвечают, что Лиходеев в Варьете.
Позвонила взволнованная дама, стала требовать Римского, ей посоветовали позвонить к жене его, а трубка, зарыдав, ответила, что она и есть жена и что Римского нигде нету!
Начиналась какая-то чепуха. Уборщица всем уже рассказала, что, явившись в кабинет финдиректора убирать, увидела, что дверь настежь, лампы горят, окно разбито, стул валяется на полу и никого нету.
В одиннадцатом часу ворвалась в Варьете мадам Римская. Не стоит описывать эту грустную и шумную сцену.
А в половине одиннадцатого явилась и милиция. Первый же и совершенно резонный ее вопрос был:
— Что у вас тут происходит, граждане? В чем дело?
Команда отступила, выставив вперед бледного, взволнованного Василия Степановича.
Клубок начал разматываться мало-помалу. Пришлось наконец назвать вещи своими именами и признаться, что администрация Варьете в лице директора, финдиректора и администратора пропала и находится неизвестно где, что конферансье в психиатрической лечебнице, что сеанс вчера был, скажем прямо, скандальный, и так далее.