Когда Иван, поощренный до крайности своим благодарным слушателем, честно и откровенно изложил историю в Грибоедове и дальнейшее, гость стал серьезен, затуманился, Ивана пожалел, но при этом сказал:

— Вы, голубчик мой, сами виноваты. Нельзя себя держать с ним столь развязно и, сказал бы, даже нагловато. Вот и поплатились! Ну, вам простительно, вы меня извините, вы — человек невежественный…

— Бесспорно,— согласился Иван.

— А Мирцеву я положительно удивляюсь. Как же так, все-таки, не узнать его?

— Кто же он такой? — со страхом и любопытством спросил Иван. Гость сказал, что охотно объяснил бы это Ивану сразу и тут же, но не сделает этого только потому, что боится потрясти Ивана, а тот, как бы там ни было, психически явно ущербен.

— Но, ах, ах,— восклицал гость,— что бы я дал, чтобы быть на вашем месте! Ах, ах,— он даже по комнате заходил, восклицая,— ах, ах! Ведь это какой случай!

— А он действительно был тогда у Понтия Пилата? — спросил Иван, потирая лоб.— Мне, конечно, не верят, думают, что я сумасшедший.

— Стравинский первоклассный психиатр,— отозвался гость,— но здесь он совершил ошибку, приняв ваши рассказы за бред. Вы не сумасшедший, вы все это действительно видели и слышали, как и рассказываете, но то, что случилось на Патриарших, настолько необычно, бывает так редко, что, конечно, ошибка его извинительна.

— А может, этот с дырявым глазом сумасшедший?

Гость рассмеялся.

— Не беспокойтесь, мой друг,— ответил он,— я искренно позавидовал бы вам, если бы вы имели одну десятую часть, слышите — одну десятую его ума.

— Так, стало быть, он был у Пилата.

— Без сомнения,— отрезал гость,— и я, клянусь, отдал бы связку ключей Прасковьи Васильевны, ибо больше мне отдавать нечего, это все, что у меня имеется в жизни, за то, чтобы послушать его.

— А зачем он вам так понадобился?

Тут гость рассказал свою печальную историю.

— Дело, видите ли, в том, что я написал роман как раз про этого самого Га-Ноцри и Пилата,— заговорил гость и явно взволновался.

— Вы — писатель? — спросил с великим интересом Иван.

— Я — мастер,— ответил гость, и стал горделив, и вынул из кармана засаленную шелковую черную шапочку, надел ее, также надел и очки, и показался Ивану и в профиль, и в фас, чтобы доказать, что он действительно мастер.

Затем, взяв с Ивана честное слово, что тот поступит как джентльмен и никому ничего не повторит, гость рассказал дальнейшее.

Выяснилось, что он написал этот роман, над которым просидел три года в своем уютном подвале на Пречистенке, заваленном книгами, и знала об этом романе только одна женщина. Имени ее гость не назвал, но сказал, что женщина умная, замечательная… ^{186}

Мастер и Маргарита

_{Полная рукописная редакция}

Часть первая

^{Глава I}

Не разговаривайте с неизвестными!

Весною, в час заката, на Патриарших прудах появилось двое граждан.

Первый из них, приблизительно тридцатипятилетний и преждевременно облысевший, лицо имел бритое, одет был в серенькую летнюю пару, приличную шляпу пирожком нес в руке.

Другой, двадцатитрехлетний, был в синей блузе, измятых белых брюках, в тапочках и в кепке.

Оба проделали, по-видимому, значительный путь по Москве пешком и теперь изнывали от жары.

У второго, не догадавшегося снять кепку, пот струями тек по загоревшим небритым щекам, оставляя светлые полосы на коричневой коже.

Первый был не кто иной, как Григорий Александрович Мирцев, секретарь одной из столичных литературных ассоциаций, сокращенно именуемой «Массолит», и редактор двух художественных журналов, а молодой спутник его — входящий в большую славу поэт-самородок Ваня Понырев.

Попав в тень начинающих зеленеть лип, писатели бросились к пестро раскрашенной будочке с надписью «Воды».

Да, следует отметить первую странность этого страшного вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Бронной улице, не было ни одного человека. В тот час, когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, добела раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то за Садовое кольцо, никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста была аллея.

— Нарзану дайте,— попросил Мирцев.

— Нарзану нету,— ответила женщина в будочке.

— А что есть? — спросил Мирцев.

— Абрикосовая, только теплая,— сказала женщина.

— Ну, давайте, давайте, давайте,— нетерпеливо сказал Мирцев.

Абрикосовая дала обильную желтую пену, в воздухе запахло одеколоном. Напившись, литераторы немедленно начали икать, расплатились и уселись на скамейке лицом к пруду и спиною к Малой Бронной.

Тут приключилась вторая странность, касающаяся одного Мирцева. Он внезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на мгновенье куда-то провалилось, потом вернулось, но тупая игла засела в нем; кроме того, Мирцева охватил необоснованный страх и ему захотелось тотчас же бежать с Патриарших без оглядки.

Мирцев тоскливо оглянулся, не понимая, что его встревожило. Он побледнел, вытер лоб платком, подумал: «Что это со мною? Этого никогда не было… сердце шалит… я переутомился. Пожалуй, пора бросить все — и в Кисловодск…»

И тут знойный воздух сгустился перед ним и соткался из воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок, ростом в сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия, прошу заметить, глумливая.

Жизнь Мирцева складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык. Он еще больше побледнел, вытаращил глаза, в смятении подумал: «Этого не может быть!..»

Но это, увы, было, и длинный, сквозь которого видно, гражданин, не касаясь земли, качался перед ним и влево, и вправо.

Тут ужас охватил Мирцева, и от ужаса он закрыл глаза. А когда он их открыл, увидел, что все кончилось, марево, очевидно, растворилось, клетчатый исчез, а заодно и тупая игла выскочила из сердца.

— Фу ты, черт! — воскликнул редактор.— Ты знаешь, Иван, у меня сейчас едва удар от жары не сделался! Даже что-то вроде галлюцинации было,— он попытался усмехнуться, но глаза его были тревожны и руки еще дрожали.

Однако постепенно он успокоился, обмахнулся платком и, сказав довольно бодро: «Ну-с, итак…»,— повел речь, прерванную питьем абрикосовой.

Речь эта, как впоследствии узнали, шла об Иисусе Христе. Дело в том, что Мирцев заказывал Поныреву большую антирелигиозную поэму для очередной книжки и вот теперь читал поэту нечто вроде лекции, с тем чтобы дать ему кое-какие установки, необходимые для сочинения этой поэмы.

Надо заметить, что редактор был человеком начитанным и очень умело ссылался в своей речи на разных древних историков, например, на знаменитого Филона Александрийского, на блестяще образованного Иосифа Флавия и на Корнелия Тацита.

Говоря о последнем, Григорий Александрович с большим знанием дела и обнаруживая солидную эрудицию, сообщил поэту о подделке 15-й главы известных «Анналов» и о многих других важных и интересных вещах. Делалось все это затем, чтобы доказать Поныреву, что Иисуса Христа вообще никогда на свете на существовало.

Поэт, для которого все сообщаемое редактором являлось новостью, внимательно слушал Григория Александровича, уставив на него свои бойкие зеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом проклиная абрикосовую воду.

Высокий тенор Мирцева разносился в пустынной аллее, и поэт узнал очень много полезного и интересного и про египетского Озириса, благостного бога и сына Неба и Земли, и про финикийского бога Фаммуза, и про Мардука, и про грозного бога Вицлипуцли, которого весьма почитали ацтеки в Мексике. Чем больше говорил Мирцев, тем яснее становилась картина: хочешь не хочешь, а приходилось признать, что все рассказы о существовании Христа — простые выдумки, самый обыкновенный миф.