— И что же лежит по ту сторону? — сказал Колин. Теперь он шел рядом с ним, сунув руки в карманы.

— Ровным счетом ничего, старик, — сказал Стэффорд и засмеялся. — Убери морковку, и не останется ровным счетом ничего. Только такие, как ты, выползают из грязи и верят. Погоди, вот добьешься своего, тогда увидишь. Сядешь и задумаешься: «Неужто это все?» — Он снова засмеялся и посмотрел на него в темноте.

Дома остались позади, и они вышли на каменную дамбу, совсем рядом блестело озеро.

— Что нам рассказывал Хепуорт об этих горах? Вот это озеро и эта У-образная долина. Их десять тысяч лет назад прокопал ледник. Сейчас на берегу стоит десяток домишек, в них живет горстка людей, которые испытывают бог знает какие лишения, беды и экстазы, а через десять тысяч лет новый ледник сотрет все это без следа. Ледник или атомная бомба. Так какой же смысл страдать и терпеть?

Колин молчал. У их ног волны озера бились о каменный скат с глухим, почти свинцовым звуком.

— Наверное, ты веришь в божественный промысел и во все эти сказочки, — сказал Стэффорд. Он нагнулся и смотрел на воду так, словно внезапно забыл, что рядом с ним кто-то есть.

— Я не знаю, во что я верю, — сказал Колин.

— В материальный прогресс, подкрепленный малой толикой религиозных суеверий. Это я читаю по твоему лицу, — сказал Стэффорд. — Ты даже в регби играешь всерьез. А уж что может быть бесцельнее спортивной игры? Нет, правда, мне иной раз хочется просто кинуться на землю и хохотать.

— По-моему, это и есть самое трогательное.

— Трогательное? — Стэффорд поглядел на него и покачал головой.

— Если ничто не имеет смысла, а мы тем не менее продолжаем находить в этом смысл.

Стэффорд засмеялся. Он откинул голову, и в лунном свете его волосы внезапно засияли светлым ореолом.

— Трогательное? Я бы сказал, жалкое.

Он достал сигарету, закурил, бросил горящую спичку в озеро, поежился и, поглядев, добавил:

— Пошли назад. Дальше идти некуда. Забавно, насколько это символизирует то, о чем я говорил. — Однако позднее, когда они уже лежали в постелях, Хопкинс храпел, а Уокер постанывал во сне, он добавил:

— Так, значит, ты видишь во всем этом какую-то цель, Колин?

Стэффорд лежал на спине, подложив ладони под голову. Сквозь тонкие занавески просвечивала луна, и по комнате разливалось слабое холодное сияние.

— Я, собственно, никогда не пытался ее определять, — сказал он.

— Ты что, неспособное мыслить животное? — Стэффорд наклонил голову в его сторону, но только чтобы лучше расслышать ответ.

— Нет, — сказал он.

— Боишься сознаться, что веришь в божественный промысел? — сказал Стэффорд.

— Нет, — сказал он.

— Значит, сознаешься?

Колин помолчал. Он смотрел на Стэффорда, который так и не повернулся к нему, но по-прежнему наклонял голову в его сторону.

— Только когда все теряет смысл, этот смысл наконец становится нам ясен, — сказал он.

— Да неужели?

Теперь Стэффорд посмотрел на него — почти с бешенством.

— Например, от этой поездки я получаю большое удовольствие, — сказал он.

— А, и я тоже! — сказал Стэффорд. — То есть, наверное, получаю. Я этого не анализировал. Во всяком случае, не так, как ты. — Он выжидающе умолк. — Но если божественного промысла не существует, не кажется ли тебе, что все это — довольно-таки жуткая шутка? Если наш мир, как все миры, рано или поздно взорвется, разлетится космической пылью, так какой же смысл хоть в чем-нибудь? Словно человек, не жалея времени и сил, до мелочей продумывает собственные похороны. Я не в состоянии понять, зачем это. Если бог намерен допустить, чтобы этот мир исчез, как исчезают все миры, зачем же было населять его нами? Чтобы было кому его восхвалять? Неужели ты искренне веришь, что он ищет аплодисментов? Или его вообще не существует — во всяком случае, в форме, которая подходит под определение, ограничивающееся сферой химических реакций?

Хопкинс охнул во сне, Уокер снова свистнул сквозь заложенные ноздри.

— Ты погляди на Хоппи. Послушай его. Ты считаешь, что вот это — воплощение божественной цели?

Подействовала ли на него поздняя прогулка и свежий ночной воздух или убаюкивающее журчание этого голоса, но Колин почувствовал, что проваливается в сон. Он приоткрыл глаза, увидел, что замолкший Стэффорд, вновь заложив руки за голову, смотрит в потолок, и больше уже ничего не сознавал, пока его не разбудили голоса Хопкинса и Уокера и доносящиеся снизу удары гонга.

Они подходили к границе снегов. Внизу простирались хвойные леса и поросшие дроком холмы, отливали ртутью узкие озера. Прямо под ними с уступа на уступ падал ручей, убегая к деревне, и вот здесь, на подъеме, Стэффорд задержался, оглянулся на Колина и с небрежной улыбкой сказал:

— По-твоему, в этом заключена божественная цель или мы — муравьи, функционирующие механически, ползающие по изъеденному эрозией камню? — Не дожидаясь ответа, он посмотрел вверх, туда, где за круглым озерком плоский, вытянутый треугольник вершины терялся в клубящемся тумане. Гэннен, в башмаках с шипами и бриджах, с палкой в руке и маленьким рюкзаком за спиной, оглянулся и сказал:

— Кажется, я слышу голос скептика?

Мальчики, поднимавшиеся впереди, обернулись.

— Вы так оцениваете открывающийся внизу вид, Стэффорд?

— Просто, сэр, он навел меня на некоторые размышления, — сказал Стэффорд.

— Я не возьму на себя смелость приписывать чему-нибудь божественную цель, тем более сейчас, взирая на море хитрых физиономий ниже по тропе, — сказал Гэннен. — И все же, взирая на пейзаж вокруг, даже я, историк, хорошо знакомый со всеми самыми темными сторонами человеческой натуры, испытываю подъем духа, радостное упоение и чуть ли не готов усмотреть в этом нечто неземное. Ведь все мы, как может сказать нам мистер Макриди, биолог, — конечный результат эволюции, длившейся несколько миллионов лет, и, стоя лишь на пороге существования человека, кто может решить, какое значение вложено в человеческую жизнь? В грядущие годы человечество, возможно, протянет свои щупальца к Луне, за пределы солнечной системы, а то и к другим галактикам. Мы с вами стоим сейчас перед вершиной горы, и кому дано предугадать, где будет стоять человек, например, через тысячу лет? Бог, Стэффорд, как мог бы сказать философ, есть состояние непрерывного становления, а мы, как могли бы сказать психологи, суть элементы его сознания.

Стэффорд улыбнулся. Он поглядел мимо Гэннена и мальчиков, растянувшихся по тропе туда, где по склону к ним поднимался маленький седой Хепуорт со второй, отставшей группой.

— Стэффорду, разумеется, ни философы, ни психологи не нужны, — сказал Гэннен. — Он принадлежит к современной школе, к скептикам, которые видят в человечестве случайный плод биологического детерминизма. Муравьев, ползающих по изъеденному эрозией камню, если я правильно его цитирую. Хопкинсу, конечно, все равно, что мы такое, как и Уокеру — лишь бы ему елико возможно скорее добраться до удобного сиденья и погреться у огня.

Макриди достал из рюкзака небольшую фляжку и приложился к ней. Он откинул голову, закрыл глаза, а потом, сунув фляжку обратно, с тупым недоумением уставился на вздымающийся перед ним пик.

В пансионат они вернулись совсем уже вечером. Шел дождь. В дверях стоял Плэтт с ребятами, которые не ходили на гору. Едва увидев Гэннена, он замахал рукой и закричал:

— Мы уже собрались идти вас разыскивать.

— Самое обычное восхождение, Плэтт, — сказал Гэннен, сбрасывая рюкзак и обводя взглядом измученных мальчиков. — Если не считать момента, когда мы чуть не посыпались в пропасть, день, можно утверждать, прошел без происшествий. Хотя, — добавил он, — нам пришлось просить Стэффорда, чтобы он призвал на нас благословение божье. Дело в том, что, спустившись с вершины — с которой, кстати, мы ровно ничего не увидели. — Мак и я было заблудились. Если бы солнце, механически функционируя, как мог бы выразиться Стэффорд, не выглянуло на минуту из-за туч, мы бы еще долго не вернулись.