Мать уже снова терла пол, медленно водя щеткой взад и вперед, словно старательная девочка. Она глухо всхлипывала, почти с озлоблением, и вдруг захлебывалась рыданием; это было новое для него горе, тоскливое, безнадежное, которому нет утоления. Стоящая на коленях женщина была чужой, незнакомой: кто-то встреченный случайно, кто-то неведомый, захваченный за тем, чего он не мог понять. Потом пришла его тетка. Он ее почти не знал. Когда-то очень давно они были у нее в гостях — в старом доме, ютившемся в глухом переулке соседнего городка. И как-то он видел ее в этой самой комнате, когда они с матерью приехали навестить бабушку и деда, еще как будто здоровых. Она была сложена плотнее, чем его мать. Волосы у нее уже поседели, черты круглого лица были грубее и резче. Она отвернула занавеску и посмотрела на две фигуры в кровати с полным спокойствием, словно уборщица, вызванная навести порядок в доме. Положив продуктовую сумку на узкий столик, она поставила чайник на огонь и принялась хлопотать в комнате — передвинула стулья, расправила ковер.

— Ну, и как твоя школа? Тебя там на профессора обучают, что ли? — сказала она. — Нет, вы только поглядите на его фуражечку. А куртка-то, куртка-то, Элин. Прямо студент. — Она даже не обернулась к нему и только поглядывала на него краешком глаза, а потом исчезла в алькове. Он услышал шуршание откинутого одеяла, короткий вздох, покряхтыванье, оханье, и она вышла из-за занавески, держа под мышкой скомканную простыню.

— Это что, его книжки? А ранец-то, ранец! Эрик с Гордоном прямо позеленели бы от зависти. Им-то не до книжек, и так еле концы с концами сводим. — Продолжая говорить, она вышла во двор и вернулась без простыни, с ведром в руке. — Так ты, значит, пол помыла? Вот это дело. А то у меня все руки не доходят. Ну, да в будущем году они с учебой кончают. Попотеют годик на фабрике, а потом и в армию. Да чего от них и ждать-то. Они не так чтоб уж очень старательные, — добавила она.

Мать сидела на краешке стула. Когда вошла тетка, она надела пальто, поискала сумку, а потом села, так и не застегнув пальто, поставила сумку возле себя и рассеянно смотрела наружу через незанавешенную половину маленького окошка. Тетка, ничего не замечая, отдернула занавеску до конца и впустила в комнату вечерний свет.

— Нам пора на автобус, — сказала мать, но только еще больше сгорбилась на стуле. Она сидела боком к столу, положив на него руку, и теперь, когда занавеска была отдернута, смотрела на огонь в камине.

— А чаю на дорожку не выпьешь, Элин? — сказала тетка, но не стала ждать ответа и даже не повернула головы. Ее широкая фигура вновь скрылась в алькове, и оттуда донесся более долгий вздох, а потом опять послышалось оханье и покряхтыванье.

Мать вздрогнула и обернулась.

— Погоди, я тебе помогу, — сказала она и скрылась за занавеской, задернув ее за собой.

Заскрипели пружины кровати, и ее словно бы сдвинули с места. Он услышал пыхтение тетки, вздохи матери и прерывистое, замедленное дыхание двух фигур на кровати.

— Ну вот, — сказала тетка, появляясь из-за занавески. — Чем быстрее их заберут, тем лучше будет. Разве в таком доме мыслимо ходить за ними как следует!

— А как же ты одна останешься? — слабым голосом спросила мать, выходя из алькова. — Может, нам еще подождать?

— Скоро Редж с Дэвидом забегут, — сказала тетка. — А вы езжайте, покуда можно.

Мать взяла сумку и застегнула пальто. Она беспомощно обвела взглядом тесную комнатушку, сделала было шаг к алькову, потом сказала:

— Ну, так я поеду, Мэдж, если ты без меня обойдешься.

— Поезжай, поезжай, — сказала тетка. — Ничего с ними не случится. Старые башмаки самые крепкие.

Мать кивнула. У двери она быстро наклонила голову, вытерла глаза платком, высморкалась, сунула платок в карман и взяла Колина за руку.

— Ты собрался, голубчик?

Тетка, однако, словно ничего не замечала: не переставая говорить, она наклонилась над огнем, подгребла тлеющие угли к чайнику и охнула, вдохнув горячий воздух. Потом выпрямилась и оглянулась.

— Так вы, значит, уходите? — сказала она, увидев, что они стоят на пороге. — Ты когда опять-то приедешь, Элин? — добавила она.

— Завтра утром, — сказала мать. — Отправлю Стивена в школу и сразу приеду.

— А как Стивен? — спросила тетка, словно стараясь задержать мать. Она вышла вслед за ними на крыльцо, вытирая руки о фартук.

— Если можешь, привези чаю, — крикнула она, а когда мать ответила, просто кивнула.

— Она совсем расстроена, только показывать этого не хочет, — сказала мать, когда они отошли от дома, и в ее глазах снова заблестели слезы. — Она всегда им помогала. И деньги им давала, когда у них не было. А ведь ей самой на жизнь не хватает, — добавила она.

Они шли к автобусу между рядами одинаковых домов, и мать говорила не умолкая, не слушала ответов на свои вопросы, но ее рука крепко держала его запястье и не разжалась, даже когда они дошли до остановки.

Смеркалось. Они сидели внизу. Поля за окнами растворялись в темноте. Когда последние дома остались позади, мать умолкла. Она сидела, поставив сумку на колени, и смотрела мимо плеча шофера, на смутную полосу шоссе впереди. Только когда показался их поселок, она вдруг сказала:

— Наверное, ты их больше не увидишь. — И добавила: — Да и мне их уже недолго видеть, если бог смилостивится.

А когда они вышли из автобуса, она снова взяла его за руку и не выпускала ее, пока они не подошли к своей двери.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

— «Настало лето, — читал вслух мистер Плэтт. — Цветы отягощают пчелы, над изгородями вьются птицы. Хмельной напиток, настоянный на лепестках и ароматах, пьянит все чувства. Тоскою зимней сердце не томится: унылый труд, забытые обеты — все позади, и в нем царят улыбки и летний жар».

Он положил контрольную работу и посмотрел на класс поверх очков. Его взгляд медленно скользнул по партам, добрался до Стивенса и с угрюмой злостью остановился на Колине.

— Как прикажете это понять, Сэвилл? «Разберите систему образов этого стихотворения», а на вашем листе я нахожу лишь высокопарные, лишенные размера и, с вашего позволения, на редкость беспомощные вирши, которые вы изволили сочинить сами и озаглавили, — он быстро взглянул на лист, — «Строки, написанные в классной комнате четвертого „Б“, глядя в окно во время пасхальных экзаменов». — Он медленно обвел взглядом учеников. — Я не вижу даже намека на разбор и не нахожу ни единой, хотя бы косвенной, ссылки на заданное стихотворение, если только не счесть ваш опус слабой и в подобном контексте, должен я прибавить, грубо оскорбительной пародией на его признанные достоинства. Вордсворт писал стихи, и если бы он в праздную минуту досуга ознакомил меня на полях своей контрольной работы со своим толкованием «Бродил я один», то, осмелюсь предположить, я не был бы недоволен. При условии, что он ограничился бы полями, и при условии, что на предложенный ему вопрос он ответил бы полностью. Людям же с небольшим дарованием или, как в данном случае, вовсе без всякого дарования полезнее прямо, просто и без экивоков воздать должное истинному таланту, вместо того чтобы в подражание ему кропать собственные чудовищно банальные стишки. — Он снова взглянул на лист. — «К. Сэвилл»! С тем же успехом вы могли бы подписаться «В. Шекспир». — По классу прошелестел смешок. — Не мыслишь ли ты, о бард Колин, что игрою в регби приобрел ты право на подобные чудасии?

Класс разразился хохотом.

— Ответствуй же, певец Сэвилл! Ты слышал вопрос, отрок?

— Да, сэр, — сказал он и кивнул.

— Красноречивые излияния его сердца сковала немота. Оледенило их дыханье трезвой мысли. Считаешь ли ты это великим шедевром, о юный Сэвилл?

— Нет, сэр, — сказал он и мотнул головой.

— Дозволено ли нам, смиренным твоим поклонникам, рассеянным вокруг, воспользоваться сим твоим твореньем для излияния своих восторгов?

— Да, сэр, — сказал он и кивнул.