И теперь они начали ссориться.

— Ты никуда не годишься.

— Это ты никуда не годишься.

— Ты дрянь.

— Это ты дрянь.

— Schweinhund [3].

— Bastard [4].

Они подрались, и движения их были такими же нелепыми, как перебранка.

Отец засмеялся. Он с недоуменным интересом смотрел, как длинное, словно бескостное тело итальянца извивается вокруг приземистой, плотной фигуры белобрысого немца.

— Ах ты! — Он вытер глаза. — Непонятно, как они хоть что-нибудь делают, — добавил он.

— Почти все делаю я, — сказал Колин. Ему хотелось, чтобы отец посмотрел на копны, на их прямые ряды, на то, как они правильно выстроились по склону. Отец улыбнулся.

— Я смотрю, головы у них крепко привинчены, — сказал он.

Оба теперь катались по земле, скрывались за снопами, снова появлялись — то немец наверху, то, через секунду-другую, итальянец.

— А часового к ним не приставляют? — сказал отец.

— Я никаких часовых не видел, — сказал Колин.

— Так ведь они сбегут.

— По-моему, они сами бежать не хотят, — сказал он и мотнул головой.

Лагерь для военнопленных находился в миле оттуда, возле шоссе. Как-то он проехал мимо, возвращаясь в Сэкстон, — почти от самого шоссе начинались ряды деревянных бараков, окруженных колючей проволокой и буйной живой изгородью. Часовых не было видно, только какой-то солдат, сняв рубаху, возился в моторе автомобиля.

— Они что, весь день вот так и куролесят? — сказал отец.

— Иногда работают понемножку, — сказал он. — Только зачем им это нужно? — добавил он.

— Да ведь они воевали против нас, малый. Ты что, забыл? — сказал отец.

Военнопленные поднялись на ноги. Они отряхнули друг друга и в заключение с церемонным поклоном обменялись рукопожатием.

— В театре это, может, и сгодилось бы, но ведь они должны вкладывать свою долю в общие усилия. — Отец обвел рукой поля вокруг. — Каждый сноп, сжатый здесь, высвобождает место в судовых трюмах.

Он крепче сжал столбик калитки.

— А если они не хотят помогать, так пусть бы те, кто их охраняет, сажали их под замок, вот как я на это смотрю, — сказал отец. Внезапно на его лице мелькнула нервная, полная предвкушения улыбка: военнопленные увидели его и, окликнув Колина, пошли к ним.

— Это мой отец, — сказал Колин и добавил с некоторым вызовом: — Он приехал поглядеть, как вы работаете.

— Как работаем? — Широкое загорелое лицо немца повернулось к длинному печальному лицу итальянца.

— Как работаем? — сказал итальянец, передразнивая его акцент.

— Мы оставляем всю работу Колину, мистер Сэвилл, — сказал немец почти без акцента, с такой небрежностью в голосе, что отец поглядел на него с некоторой тревогой и даже словно чуть было не вытянулся и не отдал честь.

— Он сил не жалеет, — сказал отец и поглядел на поле. После его первой рабочей недели отец без конца повторял: «Тебе платят как подростку за работу взрослого мужчины. Фермеры своей выгоды не упустят, я уж знаю», и теперь добавил: — Плохо только, что он-то сил не жалеет, а другие этим пользуются. — Он повторил: — Да, пользуются, — словно опасаясь, что немец его не понял.

— О, мы ему помогаем как можем, — сказал немец и добавил: — Мы помогаем Колину как можем, Луиджи. Помогаем.

— Помогаем, — сказал итальянец и медленно поклонился отцу, с некоторым смущением уставив на него темные глаза.

— Назад, за работу, Луиджи, — сказал немец и добавил: — За работу!

Итальянец поклонился, еще несколько секунд смотрел на отца, потом повернулся и медленно пошел по полю.

— Пожалуй, их тоже понять можно, — сказал отец. — Будь мы с тобой военнопленными у них, так, наверное, тоже не очень бы старались. Что-то ведь они все-таки делают, — добавил он и повернулся к своему велосипеду.

— Ну, так я поеду, — сказал он.

Колин смотрел, как отец выезжает на проселок. Несколько минут спустя он увидел его на дороге, которая вела через поля. Его маленькая фигура низко наклонялась над рулем. Возможно, он не сообразил, что его еще видно с поля, потому что ни разу не оглянулся.

— Ваш отец тоже фермер? — сказал немец, когда он вернулся к снопам.

— Шахтер.

— Шахтер? Он не фермер, Луиджи. Он работает под землей. — И, опустив руку с растопыренными пальцами, он взмахнул ею, словно лопатой.

— А… — сказал черноволосый и заговорил по-итальянски.

— Луиджи говорит: он копает золото?

— Уголь, — сказал он.

— Уголь, — сказал немец и добавил: — Карбон.

— А… — снова сказал итальянец и печально покачал головой.

— Когда вы станете старше, вы тоже будете шахтером? — сказал немец.

— Нет.

— Кем же вы будете? — Его белесые глаза пристально смотрели на него.

— Я пока не решил, — сказал он.

— Фермером?

— Нет, — сказал он.

— Солдатом?

Он мотнул головой.

— Вы расстанетесь со своей прекрасной страной? Поедете путешествовать по свету?

— Не знаю, — сказал он.

— В Италию не ездите, Италия плохо, — сказал немец.

— Германия плохо, — сказал итальянец.

— Поезжайте на Средиземное море, — сказал немец. — Синие волны, синее небо. — Он взмахнул рукой. — Совсем не так, как у вас тут. Поезжайте в Африку. Поезжайте в Грецию. Только не в Италию. Италия — плохо.

— Германия плохо, — сказал итальянец, и, когда Колин нагнулся к снопам, они снова подрались.

С этой фермы он ушел за два дня до начала занятий в школе. Вечером он завернул в усадьбу, чтобы получить свои деньги. Дверь на кухню была открыта, жена фермера что-то пекла в духовке.

Это была невысокая полная женщина, ее лицо пылало от жары. Иногда по вечерам, когда он работал сверхурочно, она приносила на поле чай и горячие булочки. Чай был в бидоне, уже подслащенный и с молоком. Теперь она подошла к нему с большим круглым пирогом в руках.

— Это я для тебя испекла, голубчик. На память о нас.

— Он от одного свежего воздуха раздобрел, — сказал фермер. — Погляди-ка, какими мускулами обзавелся. И вырос за это время на фут, не меньше.

Пирог она засунула в бумажный пакет. Колин положил его к себе в сумку вместе с деньгами.

— И он еще военнопленных сторожил, — добавил фермер.

— Да неужто? — Жена фермера пошла проводить его до двери.

— Заправский был часовой, — крикнул фермер из полутьмы кухни.

С мостика он оглянулся на дом. Фермер тоже подошел к двери.

— Понадобится тебе работа, так приходи.

Когда Колин выбрался на шоссе, он все еще стоял в дверях и махал.

— Сколько тебе заплатили? — спросил Стэффорд.

Он рассказал ему про ферму и про военнопленных.

— Я на каникулах много не работаю, — сказал Стэффорд и добавил: — Туда я на один день приехал. К Торнтонам. Они живут в том доме за деревьями.

Он шагал рядом с ним, держа парусиновую сумку под мышкой, и насвистывал сквозь зубы.

— В регби ты в этом триместре играть будешь? — спросил Колин.

— На этой неделе я получил травму. — Стэффорд мотнул головой. — Может, попозже. Еще ничего не решено.

Когда они дошли до проулка, ведущего к вокзалу, Стэффорд сказал:

— Если хочешь, я провожу тебя до остановки. Поеду со следующим поездом.

Они свернули под арку к центральной площади. Со стороны школы толпами шли мальчики, к ним присоединялись стайки девочек в школьной форме.

Стэффорд вдруг кого-то окликнул, и с тротуара напротив ему помахали две девочки. Одна что-то крикнула и показала назад, в сторону вокзала.

Стэффорд улыбнулся и помотал головой.

— Погляди-ка. — Он схватил Колина за локоть и показал на витрину. — Как они тебе? — сказал он.

В центре витрины была установлена деревянная дощечка с гербом их школы, а рядом лежали цветные шарфы.

— А есть и ничего. — Стэффорд наклонился к витрине и прижался лбом к стеклу.

Потом открыл дверь и придержал ее.