Их сына звали Йен. Он был толстый, и всю одежду ему шила мать. Короткие штаны из серой фланели при каждом шаге вздергивались, открывая колени. Он ничем не интересовался, только стоял на заднем крыльце, сосал большой палец и глядел, как ребята играют на пустыре.

Его жирное туловище завершала несоразмерно большая голова. Черты лица были словно собраны к линии носа, а по обе ее стороны лежали огромные складки жира. Ноги у него тоже были жирные — плоские сзади и плоские спереди, они только чуть-чуть закруглялись сбоку. При ходьбе его колени терлись друг о друга, и кожа с внутренней стороны всегда была воспаленной. Каждое утро перед тем, как он шел в школу, миссис Блетчли смазывала ему колени мазью.

Дважды в месяц по субботам, если погода была ясная, она выносила во двор жесткий стул, мистер Блетчли садился на приступку, а их сын на стул, и миссис Блетчли подстригала ему волосы, придерживая их над ушами гребенкой. Он часто плакал. Колин по утрам и по вечерам слышал, как он плачет, а когда его стригли, он то и дело взвизгивал, вскакивал со стула и безуспешно пытался лягнуть мать.

— Ты меня порезала, ты меня порезала! — вопил он.

— Нет, миленький, — говорила миссис Блетчли. — Это тебе показалось.

— Порезала, порезала! Мне больно!

— Это тебе показалось, миленький. Дай я посмотрю.

— Не дам.

— Я же не могу тебя стричь не глядя.

— И не стриги!

Он убегал в дом — его колени уже пылали оттого, что он ерзал на стуле. Мистер Блетчли вставал, чтобы посторониться, и иногда садился на стул сам.

— Дадим ему минутку-другую, миленький, — говорила его жена и продолжала стоять в ожидании или сметала в кучку клочки волос.

— Будь он моим, — говорил отец Колина, глядя на них с крыльца или из окна, — я бы ему всю задницу разукрасил.

— Так ведь он не твой, — отвечала мать.

— Еще как расписал бы. Он бы у меня знал!

Как-то раз, когда отец работал в огороде, он крикнул миссис Блетчли:

— Чокнутая вы, хозяйка, как лошадь на бечевнике.

— Что? — спросила миссис Блетчли.

— Нашлепали бы вы его как следует.

Мистер Блетчли смотрел в сторону.

— Да что же, — сказала она. — Надо терпение иметь.

— Надо-то надо, — сказал отец и покачал головой. — Да только до каких пор?

Но его мать решила, что ему следует ходить в воскресную школу с Блетчли. Она несколько раз видела, как он после обеда в воскресенье уходит в церковь — серый костюмчик с галстуком в красную полоску, аккуратно смазанные коленки, — и как-то вечером сказала:

— Что бы ты про Йена ни говорил, а он всегда такой чистенький!

— И свиной хлев тоже чистый, — сказал отец, — пока он стоит пустой.

— Ну, — сказала она, — от церкви только польза может быть.

— Кому? — сказал отец. — Мне или ему?

— Колину, — сказала она.

Они оба посмотрели на него. И сразу отвели глаза.

— Не хочу я туда ходить, — сказал он.

— Конечно, — сказал отец. — Только ведь ты много чего не хочешь.

— Это тебе полезно будет, — сказал мать. — Пойдешь с Йеном. Я поговорю с его матерью.

Через два воскресенья он отправился в церковь с Блетчли в своем праздничном костюмчике, который после рождения Стивена ни разу не надевал.

Почти всю дорогу Блетчли молчал. На ходу его ноги мягко терлись друг о друга и штанины тихо шуршали. Он пыхтел, иногда шмыгал носом, словно его заложило, и все время держался чуть впереди, как будто не хотел, чтобы его видели рядом с кем-то. С родителями по улице он ходил точно так же.

Когда Блетчли увидел, что Колин ждет его у крыльца, он очень удивился. Спрятанные в складках жира глаза были полны угрюмого раздражения. Только когда они прошли шахту и начали подниматься на холм мимо Парка к церкви, Блетчли обернулся и сказал отдуваясь:

— Ты в бога веришь?

— Да, — сказал он и кивнул.

— А какой он с виду? — сказал Блетчли, остановился и поглядел на него.

По ту сторону дороги, в Парке, который мало чем отличался от пустыря, на площадке для игр качался на качелях Батти — одной ногой он отталкивался от земли, а другой пинал Стрингера, который качался рядом.

— Ну, старый такой, — сказал Колин.

Блетчли смерил его взглядом и сказал:

— А ты его видел?

— Нет, — сказал он.

— Если ты не веришь в бога, тебя туда и на порог не пустят.

— Угу, — сказал он и добавил: — Так я ведь скажу, что верю.

— Тебя пошлют к священнику, и он у тебя все выведает.

Блетчли еще раз смерил его взглядом, повернулся и молча пошел дальше.

Стрингер крикнул с качелей:

— Ты куда?

— В церковь, — крикнул он в ответ.

Стрингер кивнул, поглядел на Батти, но больше ничего не сказал.

Ученики воскресной школы были разделены на два класса. «Христовы воины», одиннадцати лет и старше, сидели в церкви под сенью знамен, прибитых по сторонам скамей. На каждом знамени была эмблема либо святого, либо апостола: птичка означала святого Франциска, а две рыбы с глазами как шарики — святого Петра. Младшие занимались в церковном зале, маленьком каменном здании позади церкви, бывшем сарае с дощатым полом и неоштукатуренными стенами. В глубине зала в большом очаге пылал огонь, и, пока шли занятия, щуплая женщина с красными глазами подсыпала в него совком уголь, в лицо ей клубами валил дым, и она утирала платком глаза и нос, точно плакала.

Дети сидели на деревянных стульчиках, расставленных кругами. Каждый круг находился под надзором молодого человека или молодой женщины, а за ними самими надзирала жена священника, низенькая полная женщина, почти такая же бесформенная, как Блетчли, и в очках с толстыми стеклами, прятавшими глаза. Их учителем был мистер Моррисон, высокий и худой, с длинной худой шеей и длинным худым лицом. На щеках у него багровели россыпи прыщей. Справа от него сидел Блетчли, держал его Библию и молитвенник и подавал их ему в нужную минуту с сосредоточенным, почти торжественным видом. Сначала они под присмотром жены священника пропели духовный гимн, а потом взялись за руки и прочитали хором несколько молитв, кое-кто даже наизусть. Потом спели еще один гимн, сели, и мистер Моррисон рассказал им историю про человека, который пошел ловить рыбу.

Учителя в остальных группах тоже рассказывали истории. Некоторые дети поглядывали на Колина, другие сидели, подсунув под себя ладони, и смотрели на стены или на потолок.

Старые балки там были такими темными и корявыми, что казались стволами деревьев с неободранной корой. Они сохранились со времен сарая, и с некоторых свисали веревки, точно оставшиеся от каких-то украшений. Время от времени дети по одному или по двое выходили в уборную, а вернувшись, садились, чинно складывали руки и смотрели в потолок. На всех были праздничные костюмчики или платьица и начищенные ботинки.

Блетчли внимательно слушал мистера Моррисона, вывернув шею в тугом воротничке, чтобы следить за его губами. Едва мистер Моррисон задавал вопрос, Блетчли поднимал руку, и хотя некоторое время мистер Моррисон не замечал ее, как ни шептал Блетчли: «Сэр, сэр!», но в конце концов он все-таки поворачивался к нему и слегка кивал, старательно глядя мимо Блетчли, а тот опускал руку, откашливался и отвечал, обращаясь к полукругу лиц перед собой.

Когда мистер Моррисон кончил говорить, он посмотрел на свои часы, на жену священника, которая беседовала со своей группой у очага, потом взял у Блетчли Библию, раскрыл на заложенном месте и отдал назад.

Блетчли положил Библию на воспаленные колени, нагнулся и начал читать, водя по строчкам пухлым пальцем. Запнувшись на каком-нибудь слове, он несколько раз быстро наклонял голову, прочитывал его и с улыбкой глядел на мистера Моррисона.

Наконец жена священника поднялась со стула в своем конце зала, и был объявлен последний гимн. Блетчли обошел круг, открывая нужную страницу для тех, кто не умел читать, и тыкая пальцем в номер. Мистер Моррисон стоял рядом со своим стулом, сморкался, прижимал платок к прыщам, а потом смотрел, остался на платке след или нет.