В сущности, убежденность судьи была вполне понятна. Что сказал Кош в свое оправдание? Ничего. Он поклялся в своей невиновности. И что же? Голос правды? Его так же легко узнать, как и «голос крови». Когда лжец говорит правду, она звучит как ложь. Неизвестность только усиливала волнение репортера. Какие еще улики имеются против него? Он не сумел ответить на вопросы, два из которых он должен был предвидеть; что же в таком случае скажет он в ответ на обвинение? Ему нужно все отрицать, даже самое правдоподобное, самое очевидное. Он может надеяться лишь на то, что, когда дело дойдет до побудительных причин убийства, он будет неуязвим. Следователям станет ясно, что он даже не знал о существовании этого Форже, что никто из его знакомых не слышал его имени; не держать же в таком случае в тюрьме человека с безупречным прошлым, если не имеешь оснований сказать: «Вот почему он убил».

На другое утро к репортеру пришел адвокат. Он начал с общих вопросов, расспрашивая Коша о его жизни, привычках, знакомых, напирая на некоторые пустые подробности, видимо, никак не решаясь начать разговор о преступлении. После четверти часа такой беседы Кош спросил его:

— Послушайте, скажите правду, вы считаете меня виновным?

Адвокат жестом остановил его:

— Не продолжайте, прошу вас. Я считаю, что вы искренни и правдивы. Как ни тяжелы имеющиеся против вас улики, я хочу видеть в них лишь роковую случайность. Вы говорите в свое оправдание, что вы не виновны, и вы не виновны — я это утверждаю.

— Но я клянусь вам, клянусь всем, что у меня есть дорогого на свете, что я не виновен!

В эту минуту Коша охватило безумное желание рассказать правду. Но какой адвокат возьмется защищать его после такого признания? Ему оставалось только одно: все отрицать.

Но все же репортеру хотелось, чтобы его защитник верил ему, и он с жаром повторил:

— Я не виновен, слышите? Не виновен! После, может быть, очень скоро, вы увидите, я вам скажу…

— Я вам верю, верю…

Кош понял по тону и по взгляду адвоката, что он скрывает свои истинные мысли, что и он тоже убежден в виновности подзащитного. Некоторое время они еще разговаривали спокойно, почти не касаясь темы преступления. Кош думал о том, сколько иронии было в его положении, а адвокат старался разгадать, что скрывалось под этой насмешливой беспечностью, сменившей разыгранное вначале возмущение.

На другой день, после завтрака, за Кошем пришли, посадили его в карету и куда-то повезли. Он думал сначала, что они направляются к судебному следователю, но поездка продолжалась слишком долго. Приподнявшись, он попробовал выглянуть в окошечко, но увидел только кусочек холодного свинцового неба. Наконец, карета остановилась; он вышел, и хотя его очень быстро втолкнули в дверь, все же он успел разглядеть Сену, катившую свою грязные, тяжелые волны, и понял, что его привезли в морг!

«Этого еще недоставало, — подумал он, — меня привезли на очную ставку!»

Мысль об этом зрелище, обыкновенно наполняющая ужасом настоящих преступников, нисколько не смутила его. В потухших глазах бедного мертвеца он не прочтет для себя угрозы. Без малейшего страха он увидит этот труп, который видел уже дважды. Однако, когда он очутился в зале с белыми стенами и высокими окнами, из которых свет бледными пятнами падал на мраморные столы, им овладело какое-то неприятное чувство. В сыром воздухе носился смешанный запах карболовой кислоты и эссенции тимьяна, напоминающий кладбище и аптеку. Репортеру казалось, что он чувствует страшный едкий запах, который источают тела недавно умерших. Несмотря на это, он жадно всматривался в обстановку, стараясь запечатлеть в своей памяти малейшие подробности, чтобы впоследствии с точностью описать их в статьях.

Наконец, его провели в комнату, где на столе, закутанная в простыню, лежала человеческая фигура. Ткань сняли, и, хотя Онэсим и был готов к ожидавшему его зрелищу, он невольно отшатнулся. Старик был неузнаваем, или, вернее, в первый момент репортер его не узнал. Его тело сморщилось, съежилось. Лицо, которое Кош помнил полным и круглым, теперь исхудало, на нем пролегли серые тени, спускаясь от висков к подбородку, точно гигантская рука занялась лепкой этой восковой маски.

— Вот ваша жертва, — сказал судья, обращаясь к репортеру.

— Я еще раз заявляю, что я не виновен. Я не знаю этого человека и никогда не знал его.

Глядя на старика, Онэсим думал: «Эти глаза видели правду, но теперь все кончено, ничего не осталось от того, что знал и выстрадал этот человек. И, если бы мне сейчас на этом самом месте отрубили голову, ни малейшая дрожь не пробежала бы по этому безжизненному телу…»

Очная ставка продолжалась недолго. Судья понял, что Кош будет отрицать свою причастность к убийству до самого конца и вряд ли сдастся. На все вопросы обвиняемый отвечал неизменно: «Я ничего не знаю».

Потом, когда, нагромоздив улику на улику, его спрашивали: «У вас есть какие-нибудь возражения? Как вы это объясните?» — он только поднимал руки к небу и шептал: «Я не понимаю. Я не могу объяснить себе это…»

Длинное, трудное следствие толком ни к чему не привело. Невозможно было проникнуть в тайну, окружавшую жизнь старика Форже. Никто его не знал, никто не был знаком с его привычками. Никакой нравственной улики против Коша найти не удалось, но тем легче было обвинить его во всем. Судьи вывели простое заключение, что Кош хорошо скрывал свои отношения с покойным, потому никто об этом и не знал. Что же касается причины, толкнувшей его на преступление, она была по-прежнему не ясна. Следователи перевернули всю жизнь Коша, но ничего не открыли, кроме того, что он не кутил, исправно платил за квартиру и не имел ни долгов, ни серьезных связей. Установить список вещей, украденных при совершении преступления, также не удалось. Таким образом, по окончании трех месяцев, несмотря на все старания полиции, работу судьи и изыскания всех парижских газет, следствие не продвинулось ни на шаг; против Онэсима Коша были только две вполне определенные и чрезвычайно важные улики: обрывки конверта и запонка, найденная в комнате убитого. К этим уликам, опровергнуть которые обвиняемый никак не мог, прибавилось еще очень веское подозрение, возбужденное его внезапным уходом из газеты «Свет» и трехдневным скитанием по Парижу под вымышленными именами. Если прибавить к этому странное поведение репортера в момент ареста, попытку вооруженного сопротивления против сотрудников полиции, его таинственное возвращение на свою квартиру, то получалась вполне цельная картина. Следствие было закончено, дело передано в уголовный суд и назначено к слушанию в апрельскую сессию.

X

Ужас

Время, проведенное в тюрьме, сильно отразилось на самочувствии Коша. Нервное возбуждение первых дней сменилось унынием и апатией. Вначале он мог бы еще во всем сознаться, но теперь считал, что слишком много и долго лгал, чтобы это было возможно. Он ждал случая и надеялся, что он ему поможет. Но дни шли за днями, а случая не представлялось. Кроме того, репортера страшно злило, что ни в тюрьме, ни на допросах ему не удалось подметить ничего особенного. Он бы с удовольствием обнаружил факт несправедливости, грубости, нарушения закона, но все шло без каких бы то ни было эксцессов. Сторожа относились к нему гуманно, даже кротко, так что ему часто приходилось задавать себе вопрос: «О чем же я напишу, когда выйду?»

Порой к репортеру возвращалась уверенность в том, что какое-то таинственное существо заставило его впутаться в эту историю. Тогда им вновь овладевал страх перед непонятным, неизвестным роком, и он оставался лежать на койке целыми днями, уткнувшись в подушку, сотрясаемый таким сильным ознобом, что его даже несколько раз спрашивали, не болен ли он.

Однажды утром к Онэсиму пришел доктор, но Кош отказался отвечать на его расспросы и ограничился словами:

— Вы не можете ни помочь мне, ни вылечить меня. Я не сумасшедший, я только прошу, чтобы меня оставили в покое.