К вечеру его мысли приняли более печальный оборот. Ничто так не наводит на воспоминание о доме, об уютной теплой комнате, где тихо потрескивает камин, как предательский холод, закрадывающийся в мрачную камеру.

Полицейские, собравшись вокруг стола, зажгли лампу, и запах керосина присоединился к запаху мокрого сукна, с утра мучившего Коша. Но все же он, приподнявшись на цыпочки, жадно смотрел из тайного окошка на всех этих мирных людей, расположившихся вокруг стола, а в особенности на лампу с разбитым стеклом, покрытым коричневыми пятнышками, но все же дававшую немного света, которого ему так не хватало в камере. Около шести часов дверь отворилась. Репортер подумал, что сейчас его будут допрашивать, но один из полицейских вновь надел на него наручники и повел в участок.

Онэсим Кош оказался в обществе двух оборванцев, какого-то беспрестанно посмеивающегося воришки с папиросой в зубах и двух женщин, напомнивших ему особу, которую он встретил ночью на бульваре Ланн. Тюремный сторож пересчитал арестантов. Одного за другим их посадили в карету с одиночными отделениями, ожидавшую у дверей. Кош вышел последним и услышал, как один из полицейских обратился к сторожу, указывая на репортера:

— Следи хорошенько, особенно вот за этим!

Руки у Коша были скованы, и ему помогли подняться в карету. Репортера поместили в последнем отделении. Как только за ним захлопнулась дверца, карета, запряженная двумя старыми клячами, тронулась в путь, подпрыгивая на мостовой.

Кош говорил себе, что начиналась самая важная часть его предприятия. Как здорово будет провести судей и полицию, уличить их в ошибках и получить от них, да еще так, что они сами того не заподозрят, единственное в истории интервью, которое сразу же поставит его во главе самых блестящих журналистов.

Репортер внушал себе это скорее для того, чтобы придать себе бодрости, нежели из убеждения, что все так и будет. Он продолжал лелеять надежду, что после этой тревожной ночи к нему вернутся его обычная веселость и ясность мысли. На другой и на третий день он не видел никого, кроме сторожей. Хотя одиночество и тяготило его, но все же в первые дни заключения он чувствовал себя лучше, чем когда в одиночестве блуждал по Парижу.

Весь день он проводил растянувшись на кровати; ночью спал довольно хорошо, беспокоил его только свет электрической лампочки над головой. Но мало-помалу Коша начал раздражать постоянный надзор. Насколько прежде его страшило полное одиночество, настолько сильно он жаждал его теперь. Мысль, что за каждым его жестом, за каждым его движением следят, была ему невыносима, и в нем постепенно начало зарождаться сомнение, сначала слабое, но с каждым часом становившееся все сильнее и мучительнее. «Почему? На основании каких улик меня арестовали?» — спрашивал он себя.

Конечно, репортер отчасти догадывался, что было причиной его ареста, но до сих пор никто не сказал ему ничего определенного, так что он по-прежнему пребывал в неведении. А что, если его обвиняют в каком-нибудь другом преступлении? Когда ему удавалось отбросить эту мысль, у него тут же возникали другие вопросы. Каким образом его так быстро поймали? Какая неосторожность навела полицию на его след? Какие улики так определенно и неопровержимо указывали на него?

Порой репортеру приходило в голову, что он с самого начала находится во власти каких-то неведомых ему сил. Не следил ли кто-нибудь за ним в ту ночь, когда было совершено преступление? Он старался припомнить всех, кого видел на улице, в ресторане, в гостинице. Кто оно, то таинственное существо, которое в течение четырех дней следовало за ним как тень? И вновь чувство неизвестности приводило его в ужас.

Мысль о том, что за ним следили, — мысль, которую он сначала считал неправдоподобной, стала казаться ему возможной, потом очень вероятной и, наконец, единственно верной…

«Значит, — думал он, — я прожил четыре дня, не догадываясь о том, что меня всюду кто-то сопровождает! Этот человек или неведомая сила, вероятно, даже направляли меня! Кто знает! Может быть, я был во власти этой силы еще до того, как вошел в дом убитого? Не она ли внушила мне мысль о том, что нужно разыграть всю эту комедию? Что, если я все еще нахожусь в ее власти? В таком случае это она диктует мне поступки и слова…

Через стены тюрьмы неизвестный управляет моей волей, а я, человек живой, действующий и мыслящий, только жалкая тряпка в его руках? Мне лишь кажется, что я сам решаю, как мне поступить! Так, значит, если бы ему вздумалось завтра или через час заставить меня сознаться в преступлении, которое я никогда не совершал, изгладить в моей памяти все подробности этой ночи… я опять покорюсь?..»

Возбуждение репортера росло с каждой минутой. Кош принимался нервно писать, вспоминая все события последних дней, и перечитывал написанное, чтобы убедиться в логической связи фраз. Кош страшился всего таинственного; он не решался отрицать влияние духов на поступки людей, их невидимое присутствие в мире живых, их вмешательство в человеческую жизнь.

Все эти страхи и размышления приводили его в странное состояние. Он слабел и готов был покориться судьбе. Кош говорил себе: «Если я сам стал причиной того, что со мной случилось, то я смогу распутать клубок. Но если моими действиями управляли какие-то таинственные силы, если я был только орудием в их руках, тогда, что бы я ни предпринял, я ничего не добьюсь, потому как буду в состоянии делать лишь то, что продиктуют мне сверхъестественные силы, которым я должен подчиняться».

Кош жил в каком-то сне, безучастный ко всему, и терпеливо ждал подтверждения своих подозрений. Благодаря этому безразличию он стал спокойнее, и когда на третий день его посадили в карету, чтобы везти на допрос, то у него был такой вид, что сторожа подумали, будто одиночество сломило его волю и через четверть часа он во всем сознается.

IX

Томление

Обычно принято представлять себе судей людьми худыми, с тонкими губами и зловещим огоньком в глазах. Хотя закон и защищает обвиняемого от капризов и произвола судей, все же в руках этих людей его честь, свобода и жизнь. Циничный и лукавый, судья обходит закон, никогда не нарушая его; он не имеет права посадить обвиняемого в секретное отделение или допросить его в отсутствие адвоката, но он может устранить это затруднение, задавая обвиняемому каверзные вопросы или поставив его в такое положение, что и адвокат окажется бессилен помочь своему подопечному.

Онэсиму Кошу эти тонкости были хорошо известны, и он затеял всю эту историю исключительно с целью как можно точнее описать их.

Судья, с которым ему пришлось иметь дело, вопреки всяким стереотипам, оказался маленьким толстым человечком с добрыми глазками, как бы смеющимися за круглыми очками. Он посадил журналиста перед собой и начал перебирать бумаги, искоса бросая на репортера проницательные взгляды. Этот осмотр исподтишка действовал Кошу на нервы, и он забарабанил пальцами по шляпе, лежавшей у него на коленях.

Человек может скрывать свои мысли, притворно улыбаться, сохранять, невзирая ни на что, такое спокойствие, что ни один мускул не дрогнет на его лице, может даже справиться с бледностью или краской на щеках, но его руки не умеют лгать. Своими руками мы владеть не умеем, наша воля бессильна над ними, руки всегда предают нас, поэтому судья не спускал глаз с рук Коша. Когда он увидел, что они задрожали, он понял, что пора нанести первый удар; когда же увидел, что пальцы подозреваемого конвульсивно сжались, он поднял голову и начал допрос с нескольких необходимых формальностей: имя, возраст, профессия и тому подобные детали, потом вновь погрузился в изучение бумаг. Кош тем временем терял терпение. Он нервно сжал руки в кулаки. Тогда судья, считая, что момент наступил, без дальнейших промедлений обратился к нему:

— Не могли бы вы объяснить мне, почему вы так внезапно ушли из дома? И как получилось, что вас три дня назад нашли в захудалой гостинице на улице Орлеан?