— В чем дело? — сварливо осведомился Шварц, когда процедура окончилась. — Вас удивляет, что я умею говорить? За кого вы меня принимаете?

Дни шли за днями, и Шварц кое-чему научился. Мужчину звали доктор Шект — первое имя, которое Шварц услышал с тех пор, как переступил через тряпичную куклу. Девушка была его дочь, Пола. Шварц обнаружил, что можно больше не бриться — волосы на лице не росли. Это испугало его. Росли они раньше или нет?

Силы быстро возвращались к нему. Ему теперь разрешали одеваться и ходить, а есть давали не только кашу.

Выходит, у него все-таки амнезия, и здесь его лечат? Выходит, это и есть нормальный, естественный мир, а тот мир, который он будто бы помнит — только порождение больного мозга?

Его никуда не выпускали из комнаты, даже в коридор. Значит, он в заключении? Он совершил какое-то преступление?

Нет большего одиночества, чем одиночество человека, заблудившегося в бесконечных извилистых переходах собственного разума, куда никто не может проникнуть и где никто не спасет. Нет беспомощнее того, кто ничего не помнит.

Пола забавлялась, обучая его говорить. Шварца нисколько не удивляла легкость, с которой он запоминал новые слова. Он помнил, что в прошлом отличался хорошей памятью — по крайней мере, она никогда его не подводила. Через два дня он уже мог понимать простые предложения. Через три — мог объясняться сам.

Однако на третий день его все-таки кое-что удивило. Шект показывал ему цифры и задавал задачи. Шварц решал, а Шект, посматривая на таймер, что-то быстро записывал. Потом он объяснил Шварцу, что такое логарифмы, и попросил найти логарифм числа 2.

Шварц ответил, старательно подбирая слова: его словарь был все еще очень беден, и он подкреплял его жестами:

— Я… не… знать. Нет… такой… цифра.

Шект взволнованно кивнул.

— Нет такой цифры, — подтвердил он. — Ни одна, ни другая; часть одной, часть другой.

Шварц прекрасно понял, что говорит Шект, — ответ представляет собой не целое число, а только часть его. И сказал:

— Ноль запятая три ноль один ноль три… и еще цифры.

— Достаточно!

Тогда Шварц и удивился. Откуда он знал ответ? Он был уверен, что раньше не слыхивал о логарифмах, но ответ возник у него в уме, как только был задан вопрос. Шварц не имел представления, как он это вычислил.

Точно мозг существовал независимо от него, используя его, Шварца, только для кормления.

А может, до амнезии он был математиком?

Дни казались ему невыносимо долгими. Он все сильнее ощущал, что должен выйти в широкий мир и добиться хоть какого-то ответа. В этих четырех тюремных стенах он ничего не узнает, ведь он здесь — вдруг его осенило — всего лишь подопытный кролик.

Случай представился на шестой день. Окружающие стали полностью доверять ему, и однажды Шект, уходя, не запер дверь. Раньше она закрывалась так плотно, что не видно было даже, где она прилегает к стене, а теперь там просматривался квадратик света.

Шварц подождал, не вернется ли Шект, а потом медленно поднес руку к светлому отверстию, как это делали другие. Дверь тихо и плавно скользнула вбок. Коридор был пуст.

Так Шварц «бежал».

Откуда ему было знать, что все шесть дней его пребывания в институте агенты Общества Блюстителей вели слежку за домом, за его комнатой и за ним самим?

Глава 6

Ночные тревоги

Ночью дворец прокуратора представлял собой не менее волшебное зрелище. Ночные цветы, все неземного происхождения, раскрывались большими белыми гроздьями, и тонкий аромат доходил до самого дворца. Под поляризованным лунным светом силиконовые нити, искусно вплетенные в алюминиевые стены, начинали излучать слабый фиолетовый свет, отражаемый блестящим металлом.

Энниус смотрел на звезды. Они казались ему воистину прекрасными — ведь это была Империя.

Звездное небо Земли представляло собой нечто среднее между ослепительно сияющими небесами Центральных Миров, где звезды состязаются друг с другом в такой тесноте, что в их сплошном костре не видно ночи, и пустынным величием небес Периферии, где сплошная чернота лишь изредка нарушается мерцанием сиротливой звезды да светится млечная линза Галактики, в которой отдельные звезды сливаются в алмазную пыль.

На Земле можно было одновременно наблюдать две тысячи звезд. Энниусу виден был Сириус, вокруг которого вращается одна из десяти самых населенных планет Империи. А вот Арктур, солнце его родного сектора. Солнце Трентора, столицы Империи, затерялось где-то среди Млечного Пути и даже в телескопе сливалось с общим сиянием.

На плечо Энниуса легла мягкая рука, и он накрыл ее своей.

— Флора? — шепнул он.

— Ты еще сомневаешься? — с нежной насмешкой ответила ему жена. — Знаешь ли ты, что не спишь с тех самых пор, как вернулся из Чики? И знаешь ли ты, что скоро рассвет? Может быть, мы и завтракать будем здесь?

— Почему бы и нет? — Любовно улыбнувшись, Энниус нашел в темноте каштановый локон жены и легонечко потянул. — Но зачем тебе бодрствовать со мной и утомлять самые прекрасные глазки во всей Галактике?

Она ответила, высвобождая волосы:

— Ничего моим глазкам не сделается, если ты не будешь пускать в них свой сахарный сироп. Я уже видела тебя таким, и меня не проведешь. Что тебя тревожит теперь, дорогой?

— То же, что и всегда. Что я напрасно похоронил тебя здесь, в то время как в Галактике нет ни одного вице-королевского двора, который бы ты не украсила.

— Что еще? Полно, Энниус, не шути со мной.

Энниус покачал головой в темноте:

— Не знаю. Должно быть, меня одолели разные досадные мелочи, вместе взятые. Шект со своим синапсатором, Арвардан со своими теориями и всякое другое. Ах, что толку, Флора, — от меня здесь никакой пользы.

— Предутренние часы — не самое подходящее время для того, чтобы сводить счеты с совестью.

Но Энниус продолжал.

— Эти земляне! — процедил он сквозь зубы. — Такая горстка людей и так досаждает Империи! Помнишь, Флора, когда меня только назначили прокуратором, старый Фарул, мой предшественник, предупреждал меня о том, что готовит мне этот пост? Он был прав. Он еще недостаточно серьезно предостерег меня. А я тогда смеялся над ним, считая его в душе жертвой старческого бессилия. То ли дело я — молодой, дерзкий, активный. Кому и править, как не мне? — Он помолчал, погрузившись в себя, и заговорил как будто без связи с прежними словами: — Но не зависящие друг от друга доказательства убеждают меня в том, что земляне снова больны мечтой о восстании. Ты знаешь доктрину Общества Блюстителей? Она гласит, что Земля в свое время была единственным обиталищем человечества, что она избранный центр Вселенной и только здесь существует истинный человек.

— Но ведь то же самое говорил нам Арвардан два дня назад.

В такие минуты лучше всего было дать мужу выговориться.

— Да, говорил, — сумрачно согласился Энниус, — но он говорил о прошлом, а блюстители ведут речь о будущем. Они говорят, что Земля снова станет центром Вселенной. Уверяют даже, что это мифическое Второе Царствие вот-вот наступит: Империя рухнет в некой вселенской катастрофе, а Земля восстанет во всем блеске своей древней славы… — Голос прокуратора дрогнул. — Во всей красе отсталого, варварского, зараженного мира. Эти бредовые идеи уже три раза поднимали их на восстание, и жестокие расправы ни на волос не поколебали их слепой веры.

— Они всего лишь бедные, несчастные люди, — сказала Флора. — Что им остается, кроме веры, если все остальное у них отнято — нормальный мир, нормальная жизнь. Они лишены даже сознания своего равенства со всей прочей Галактикой, потому и уходят в свои мечты. Можно ли их за это упрекать?

— Еще как можно, — вскричал Энниус. — Пусть меняют свои мечты в корне и борются за ассимиляцию. Пока что они не отрицают, что отличаются от других людей, но хотят разом получить все, что эти другие имеют. Не может же Галактика подать им это на блюде. Пусть откажутся от своего сектантства, от своих устаревших преступных Наказов. Пусть станут людьми — и все будут считать их людьми. А останутся землянами, такими их и будут считать. Ладно, оставим это. Синапсатор — вот что не дает мне спать.