И это, такое — не дни, не месяцы, а годами.

Ганна Бурак продолжает свой горький рассказ.

«…Ну вот, побежали в лес. Завязался большой бой. Уже нам деваться некуда было. Немцы отступали. Мы тогда…

Вопрос: — Это когда приближался фронт?

— Немцы отступали, наши наступали на них. Это уже в сорок четвертом было. Ну, вот нам деваться некуда, и мы тогда побежали в озеро. Такое глубокое, илистое. Мы влезли в это озеро и за кочки эти, за папоротник держались и лежали в этом… Ну, аж по горло в воде были. И к нам как привяжутся лягушки! Такие большие, страшные — не отбиться. Возьмешь в руку — ка-ак бросишь ее от себя подальше. Минут пять нет, обратно приползает к тебе, „ква-ква“ — кричит. Мы опять ее откинем. Вот так лежали до вечера, в этом озере.

Тогда уже услышали, что машины идут, и наше радио говорит. Мы засмеялись, рады стали — наши поехали! Наше радио говорит!

Вылезли из этого озера и пошли, пошли в деревню Малашково. Там не узнать — был песок желтый, а стал черный от этих, от снарядов. Ну, тогда пришли из Малашкова на Залугу. С горы мы уже наблюдали, что в Лисне делается. Тут большое движение по большаку шло, а какое — мы не знаем. Ну, и около болота была рожь посеяна. Мужчины говорят:

— Надо идти поглядеть, чьи следы, — немецкие или наши.

Пошли, поглядели и говорят:

— Это немцы.

Это уже наши их погнали. И пошли мы. Договорились, чтоб по одной колее идти, чтоб не попасть на мину. Немного отошли от этой деревни — лежит немец убитый.

— Ага, говорим, попался хоть один!..

Стоим мы на этой, на горе. Ой, спутала!.. Подходим мы это уже сюда, к Лисне, где пилорама, там стояла кухня наших красноармейцев. Они нас увидели — прибежали, нас обнимают, целуют, и мы их целуем и плачем, рады, что уже своих увидели. А они говорят, что мы, говорят, идем от самого Невля и нигде, говорят, не видели гражданского человека, кроме военных. Говорим, что мы тоже не из этой деревни, мы девять километров отсюда. Из этой деревни еще ни одного человека не было, все в полоне, которые живые были. Ну, и вот они нас тут чаем напоили, накормили, по шинели нам дали, по рубашке по вязаной немецкой дали…

Ну, их там было побито, этих немцев, что страшно. Шла „катюша“, по ним как ударила, дак они без памяти в озеро. И в озере было много, дак жара была, лето. Мы их тогда подбирали уже на месте и закапывали, чтоб не было никакого заражения…»

А жителей деревни Городец Быховского района, что на Могилевщине, звери ловили, используя свои «охотничьи хитрики», страшные и издевательские. О том рассказывает Мария Гавриловна Ковалева. Она спаслась. И еще несколько человек.

А четыреста шестьдесят женщин, детей звери тогда настигли…

«…Ну вот, мы были в лесу. Как только немцы в село дак тогда — темная хмара — люди в лес убегают. А однажды все выбрались туда. Тут Клёнье спалили, Студенку спалили — ну ж, люди боятся. Ну, и побежали все в лес: и детей, и курей, и свиней, и всех туда…»

Тем более, что деревню Городец фашисты уже пытались убить — еще в 1943 году. Тогда партизаны спасли. Об этом нам рассказывали в Городце женщины. А как оно было точно, мы узнали в хате колхозного бригадира Петра Исаковича Артемова — бывшего партизана. Живет он в Студенке.

Партизаны 425-го партизанского полка, когда им сообщили связные, что в Городце всех людей загнали в несколько хат и собираются жечь, бросились туда. Партизаны уже знали, сколько немцев и полицаев, где посты: «и потому не надо было рассредотачиваться по деревне». А командовал батальоном как раз местный житель Платон Максимович Цагельников. «Немцев — кого убили, кто удрал». Прибежали к тем хатам с заколоченными окнами, дверьми. Люди сначала боялись откликаться. А вдруг всё еще немцы, полицаи в Городце, может, их это голоса…

Тогда спасли, спаслись. Но, уже испытав такое, жители Городца по второй тревоге сразу перебрались в лес.

«…Живем там, — продолжает свой рассказ Мария Гавриловна Ковалева, — в Городец же ходим бульбу копать. Взять что-нибудь, хлеба испечь. Хаты ж стояли. На жерновах где-то намелешь и придешь ночью в Городец, испечешь и — ношу назад, в лес. Ну, и так вот… Тут одного изловили:

— Где люди?

— Где ж люди — в лесу.

Он и привел туда. Ну, как привел, они давай брать баб. Некоторые поутекали, а некоторых — побрали. Ну и в Городец. И Замошье, и Гуту, и Селибу, и беженцев. Беж€нцы тут смоленские и всякие… А мой хозяин утек, и я утекла. Ну, утекла, в болоте посидели… И, словом, немцы дали коня сестре моей и — иди. Она привела детей в хату мою. Еще одни там были… И немцы говорят:

— Езжайте, забирайте одежу.

Все ж ведь там, одежа там пооставалась, только детей забрали, коров пригнали в Городец. А они, наши, кричат… Раева эта:

— Лени-ик, иди домой! И я тоже выхожу.

— Ну, вот, Манька, — говорит моя сестра, — поедем домой, мы в хате уже, печь истопила, детям картошки напекла, детей спать уложила.

Ну, мы едем, одежу взвалили, едем. Ага, холодно было: на покрова, осень. Ну, и мы едем домой, сейчас, как выезжаем — тут уже люди стоят. Людей вывели уже. Тех, что заперты были: побрали их, привезли, раньше, чем нас, тех людей. Как только мы подъехали, они нашего коня забрали — и сюда, во двор, к хозяину. А нас — в этот табун. А моя сестра:

— Ай, пан, а киндеры? Киндеры, а боже ж мой, а где мои киндеры?!.

А они в хате. Подводит ее к нам, к нашей хате:

— Быстро, быстро!

Немец так. А женщина, что ездила по одежу, это, кричит… Четверо или пятеро у нее было детей. Она кричит:

— Ма-а-ама, веди детей!

Мать ее вывела детей — она из хаты, и моя сестра в хату, а сестрины дети на печи спят. И он прикрыл дверь и повел нас.

Вопрос: — А сестра осталась в хате, с детьми?

— Ага. И еще некоторые женщины остались в хате. Ну, ладно. Прогнали в конец села. Сюда вот, как едешь, во, из Быхова, где теперь остановка, сюда пригнали. Сейчас пригнали, ну, и тут поставили. Поставили, ну, и стой тут. Боже ж мой, дети кричат. Ага. Они пошли на другую сторону улицы и сейчас — раз, выстрел. А эти дети: „а-а-а-а!“ — кричат. Дак одна смоленская баба — четверо детей — дак она говорит:

— Деточки, чего вы кричите, помучуть немного, постращають и пустють.

Ну, тут и мы уже, мы уже тут канителимся:

— А бабочки, а любочки, а что делать, куда погонят?

— Никуда не погонят, — заявляет полицейский, — По_ убиваем, попалим. Все вам!

Ну, и тут, во, они еще раз выстрелили. Через выстрел эти люди стали уже канителиться. Они сейчас заворачивают:

— Ком, рус, ком, ком, ком в хату!

Вогнали нас сюда, в хату эту. Там, правда, в этой хате, пола не было. Тогда, как бомбежка была, дак выдирали полы, этот пол и все это. Думали: „Поедем в лес и отсидимся, а война кончится, дак приедем, дак хоть землянку какую из тех досок сделать“. Пола там не было. Ну, и нас — сюда. И очередь — р-р-р-р!.. Из пулемета в двери. Кого убили, кого ранили. Дверь заколачивают и поджигают дом этот.

Там один говорит:

— Тетка Манька, ходи, во тутка светится. Ямка такая, картошку ссыпали.

— Светится! Дай-ка мы будем драть эту землю.

А я уже ранена. Мне уже некуда. Вся вот так в крови. Босая. Покрова, снежок уже, босая и вся уже вот так в крови, голая ж! А боже ж мой! Давай мы так колупать, давай. Темновато тут было — сумерки.

— Лезь, чего не лезешь!

Я полезла. Вылезла. И он за мной. Дак я уже как вылезла, поползла в ямки — там когда-то кирпич делали. Дак я ямками и там на огород, там — двор, я — туда. Боже ж мой — собака!.. Ну, раз собака — я на огород и поползком, поползком… Стожок стоял — я под этот стожок рачком. И уже у меня все… Во тут вырвало кусок, и теперь рана есть та. Ну, и лежу, думаю… Лежу и вдруг слышу — пулемет катится: тр-тр-тр! И немцы. Думаю, ну все. Оттуда вылезла, а тут помирать уже буду. Я слышу, кричит Мархвочка та: