Потом заходят в хату полицман и немец и выгоняют. И согнали в одну хату, а много нас было, половину села согнали.

И начали выводить.

Сразу трех мужчин, а потом и батьку уже во второй тройке вывели. Просто пришел немец и „драй, драй“ на пальцах показывает. Сами люди выходили, ведь куда ж ты денешься, он гранату показывает — выходи…

Ну и батька вышел со второй тройкой. Мать поглядела… что батьку повели уже, а детки малые… она за свою семью и нас, малых, повела за отцом.

Повела за ним… Старшие две сестры были у меня, а мать несла маленького. Дитя. Было ему год. А сестра уже несла другого, два года мальчику было.

Доводили нас до сарая. Тогда я забежала как-то наперед сестре. Немец ей в затылок выстрелил, а она меня с ног сбила, и я так осталась. Она на меня упала так вот — от шеи до пояса, а на ноги — других людей куча навалилась. Люди до меня все доходили, их стреляли, они на меня валились. А голова моя была сверху, не под людьми, и так я и уцелела. И уже когда тут побили, дак стали бить на другом конце деревни. А я уже лежу.

Осталось три хлопца раненных, мои ровесники раненные, в трупах. Я подняла голову, они плачут, раненные, кровь течет из них. И я заговорила с ними, чуть голову приподняла. Но не встала, мне было невозможно встать: на мне трупы большие лежали. Я отозвалась, и тут летит немец. Долетел до них и из винтовки просто подобивал.

И как раз батьке моему на ногу стал, раненный, что лежал. И тогда еще стоял. Видать, и меня он заметил, что я еще живая… И как я не отозвалась в тот момент?

Лежала я, лежала — уже стемнело. Он меня не добил. А гак, если кто живой был, то всех подобивал. Дети малые под трупами задохнулись. Одна девочка была, то отец потом нигде на ней раны не нашел.

Потом уже гудят машины, едут немцы… Я уже в обморок упала… Немцы уже стали отъезжать, визжат свиньи, куры кричат, они уже ловят. И слышу — кто-то подошел к трупам и говорит… Мужчина один из села подходит и говорит:

— Кто живой — вставайте, немцы уехали! Батька мой узнал его по голосу, поднялся и говорит:

— Ну, я живой.

И еще один мужчина, Левон Ализар. Дак батька говорит ему:

— Ты иди домой, возьми хлеба, а я еще погляжу семью свою…

И он начал смотреть. Говорит:

— Все мои дети есть, одной только девочки нема, шесть лет, но она не могла убежать, она еще дитя. Стал он оглядывать, и я отозвалась. Дак мне уже ноги людьми отдавило, все кости… Людей стреляют, а мне пуля костей не зацепит, только мясо повырывает. Кости на ногах видны были, просто не могла ходить совсем.

Ну, и батька мой обомлел над этой грудой.

И тут прибегает тот Ализар. Батьку трясли, меня подняли из той груды и понесли в лес. Я вся в крови, как поставят меня на снег, дак ноги мои все шатаются, мне же их передавили, груда большая лежала на мне.

Занесли в лес. Там хутора эти были, а люди поудирали в лес. Сидели, костер разводили.

Увидели, что мы все в крови, что меня несут в крови, какого-то ребенка… Они все поутекали.

И стал их уже звать батька мой, что мы люди свои. Так что меня уже обсушили. И батька меня отослал в Тальковщину, под Слонимом, там у меня тетка была. Ну что, они меня там неделю прятали. Эти раны все поразгноились. Страшно, лечиться не было чем…

Батька мой пожил немного, а потом после войны от ран тех и помер, гангрена подпала в ногу.

А я так и осталась. Мне тогда, как убивали, шесть лет было, седьмой…»

Деревня Великая Воля находится в низовье Щары, которая течет здесь с юга на север. От Великой Воли до Окунинова больше сотни километров, это расстояние указывает на масштабы того злодеяния, которое, согласно словам Петра Савчица из Гародков, называлось у фашистов «акцией против партизан». В фашистских отчетах акция эта называлась «Гамбург».

В Великой Воле уцелело пять человек взрослых и четверо детей. Один из уцелевших взрослых — Иван Иосифович Павочка.

Этот рассудительный и добрый по натуре человек уже не однажды рассказывал людям о злодеяниях оккупантов. Его показания включены в акт «Государственной Комиссии Козловщинского района Гродненской области по установлению и расследованию злодеяний оккупантов в 1941–1944 годах» и опубликованы в отдельной книге. Там запротоколированы общий ход событий и обстоятельства злодеяния. Иван Иосифович отметил тогда, что 16 января 1942 года по приказу немецкого офицера, по фамилии Сзук, был согнан весь крестьянский скот из деревни Великая Воля в местечко Козловщину. Вскоре в деревню ворвался другой карательный отряд фашистов, который согнал всех жителей в одно место и разделил их на две группы, одну группу — 156 человек, среди которых находились свидетель, его жена и двое детей, каратели пригнали к карьеру, из которого раньше, до войны, брали песок на строительство моста через Щару. Каратели приказали людям лечь и расстреливали их из пулемета.

«Первая пулеметная очередь, — говорит Иван Павочка, — прошла по головам лежащих, и был смертельно ранен мой сын Михаил, а мне пуля на левой руке оторвала средний палец, а безымянный и мизинец раздробила. Мой сын успел сказать: „Папа, мне больно“ — и скончался»[44].

Из второй группы, в сто тридцать человек, уцелевшие рассказывали, что их отделяли по двенадцать, гнали в лес и там расстреливали.

Рассказав по нашей просьбе жуткую историю заново, Иван Иосифович согласился даже отвести нас к месту Расстрела и показал, как он в тот зимний день лежал тут под пулеметным огнем.

Теперешний рассказ его мы передаем со всей точностью.

Как и многие другие уцелевшие жители «огненных деревень», Иван Иосифович начал рассказ с рассуждений о фашистской версии — «борьбы против партизан».

«…Немцы собрали большую силу на леса. Партизанам они ничего не сделали. И с этой всей ненавистью нападали на местное население.

Мы утекали в лес. Зима была. С детьми. Ну, в лесу — не место: мороз был, холодно. Пошли мы в деревню Копти. Заехали немцы и говорят: „Идите домой“. Ну, мы, понятно, вынуждены были идти, потому что там все оставили: и коней и коров.

Пришли мы домой, сидим, видим — идут.

Сосед мой говорит:

— День добрый пану. А они:

— День добрый, пане бандит.

Разграбили они все наше, забрали всю нашу скотину. И человек пятнадцать увели с собой в обоз.

Сидим мы. Никого нема. И не успели оглянуться, как нагрянули немцы снова. В каждую хату заходит немец, наказывает нам, чтоб каждый на три дня харчей брал. „Мы вас вывезем“. Кто успел что взять, а кто и не успел.

Снег лежал, а одного старика вели босого, без рубашки и без шапки.

Поставили тут нас всех на колени. Нас били прикладами и пинали ногами… И вдруг послышался грохот тяжелых машин. Пришло девять машин, а в машинах полно немцев. Но человек, може, двадцать, а може, и больше. Молодые немцы, на головы надвинуты каски.

Из одной машины вылез офицер, дал команду, и нас повели под сильным конвоем. С правой стороны ехали машины, а с левой — шли немцы.

Не доходя до того места, остановили, и трое немцев пошли с пулеметом. Поставили пулемет на пригорочке, двое там остались, а третий вернулся и махнул рукою.

Привели нас в лощину, перед тем пулеметом, и сказали ложиться. Мы ложились кто с кем. Ну, я лег с семилетним хлопчиком, держал его на руке, прислонивши, а жена — с трехлетней дочкой. Когда мы легли — шапка с меня свалилась, и я ее на голову больше не надевал.

Немцы от нас отошли… Ага! Немцы отошли в сторону и залегли кругом. А этот немец, пулемет которого на пригорочке стоял, взял этот пулемет и подошел к нам метров на двадцать. Там была яма, где немецкая бомба упала. Влез он в эту яму, стал на колени и поставил на краю ямы пулемет. Потом немцы отошли от нас, и он протянул первую очередь по нашим головам.

Я как лежал на левом боку, так мне вот так по пальцам, а хлопчику в голову. И он еще успел только сказать: