Увидел Груню с Костей и заухмылялся:

— Так и есть пара, гусь да гагара, гы-гы! — Лениво, как бы лишь пробуя властные ноты в голосе, рыкнул: — Ты чего тут примёрзла! — И дальше, набираясь истинной хозяйской злости: — Только за смертью тебя посылать! Работница тоже, шалава!

С привычным испугом Груня подхватила вёдра и заспешила к дому Поклоновых. Костя остолбенело смотрел ей вслед.

Потом в ярости обернулся к Федьке:

— А ты чего разорался на всю улицу? Не на своём подворье орёшь, б-барин!..

В ответ Федя поднял брови в старательном удивлении: как, мол, это ему, Поклонову, перечат? Кто?

— Да ты, паря, не для того ли воротился, чтобы меня поучить? Слушаемся, ваше благородие! — Федька склонился в шутовском поклоне, потом сощурился нагло и, вздыбливая коня, стал направлять его, вроде играючи, прямо на Костю. — А только где же вы, ваше благородие, лапоток потеряли? Или ежели в одном лапте ходить, так больше подают?

Конь, направленный сильной рукой, оттеснял Костю к самому срубу колодца.

Костя быстро оглянулся вокруг. Ничего не попадается под руку, только ведро. Полное стылой воды деревянное колодезное ведро, стоящее на срубе. Сильным движением Костя подхватывает его и с маху окатывает Федьку ледяной водой. Конь рванулся, взвился на дыбы, Федька едва не вылетел из седла.

Мокрый, сразу потерявший гордый вид, он изо всех сил осаживал взбесившегося коня и кричал Косте, прибавляя грязные ругательства.

— Уходи-ка обратно, откуда прибёг, а то каб голову одну назад не завернули!

— Не пугай! Есть и на чёрта гром.

У своего двора Костя увидел ребят. Ждали его целой ватагой.

— Здорово, Костя! Где хоть пропадал-то? Далеко ли бывать пришлось?

Досада от встречи с Федькой таяла и улетучивалась.

— Здорово, хлопцы! — и каждому по очереди, как раньше меж ними не водилось, протягивал руку. — Здорово! Побывать-то пришлось… Ох, и поездили мы, ребята!

Беседа только ещё разгоралась, когда пришёл Стёпа. Ошарашил всех боевитым, непривычным приветствием:

— «Мир хижинам, война дворцам»!

— Ого! — весело удивился Гараська Самарцев.

— А чо? По всей России давно так здоровкаются. Мы её всю проехали, Россию-то. И на Украине. Везде, как революция сделалась, так и здоровкаться по-новому надо, — объяснил Стёпа.

— У нас на сборне была прилеплена бумага, так тоже было написано этак — мир хижинам, — сказал Николка.

— Ну и он же на бумаге прочитал. На станциях везде висит. Разве это здоровканье? — рассмеялся Костя. — Это же самого Ленина слова. Про Ленина слышали? Ну и вот.

— А у нас дворцов нету никаких, — возразил Николка, — воевать некого.

— Нет дворцов, дак и гадов нет, что ли? — загорячился Костя.

— А вот Стёпа наш богатым стал. Гляди, какой зипун на нём, — заметил Ваньша.

— И то не бедный. Мы с Коськой знаешь по сколь зарабатывали на Украине?..

— А сказали — вы пришли уж больно убоги, — протянул Ваньша.

— Да нас обокрали! В дороге! — Стёпа выразительно взглянул на Костю. — Знаешь, как обчистили! А зипун отцов. Он в нём только в церковь ходил, а теперь говорит — носи, ещё справим. Теперь скоро земли наделят на каждую душу. Можно будет жить.

Ребята ещё поговорили о том о сём. Рассказали, что учительница Анна Васильевна уехала из села. Письмо ей пришло из Каменска. Она на следующий день пошла со всеми прощаться. Во многие избы заходила. Потом её сам нынешний председатель дядька Игнат Гомозов до Каменска отвёз.

Когда товарищи ушли, Костя подступился к Стёпе:

— Ты зачем врал хлопцам?

— Так это… Та чтоб не смеялись! Я вчера аж чуть не плакал от обиды, когда те реготали, Федька с Васькой.

— Что-то не разберу я тебя. До вчерашнего дня ты не стеснялся и под окном хлеба попросить, как в брюхе пусто было, а сегодня уж что-то больно обидчивый.

— Так то ж было по чужим людям, а то дома, в своём селе. Ты послушал бы, что говорит мой батько! Я стал ему рассказывать про то, что мы с тобой в Троянах видели, он задумался сильно, а потом и говорит: «Далеко, говорит, ты, сынку, был, а всюду люди бедуют. Лучше бы, говорит, дома сидел. Дома, говорит, и солома едома. А нам теперь — я, говорит, верно знаю — к севу земли сельсовет прирежет. Если спины не жалеть, то с хорошими хозяевами сравняться можно будет. Может, говорит, нам ещё завидовать станут. А ты, говорит, сынку, теперь поездил, повидал кое-чего, так держи-таки себя посамовитее, чтоб сельчане приучались тебя уважать, а не так что…» Ты чего смеёшься? — внезапно прервал свой рассказ Стёпа.

— А так, смешно. Ну ври, ври, может, правда, к чему-нибудь приучишь… Только при мне больше врать не принимайся, а то я засмеюсь.

— Да иди ты ещё! — вскипел Стёпа. — Смейся, когда же ты такой гордый!

— Я-то не гордый. А вот ты… Не знал я, что ты такой… Самовитый…

Старинная бунтарская песня, перекочевавшая с Украины в алтайское село, будоражит тишину уснувших улиц. Ребята гурьбой возвращаются с вечерки. На Костином плече снова, как прежде, гармонь. Он играл целый вечер в хате у Корченка. Будто отыгрывался за всё время своего отсутствия. И сейчас, ещё полный радостного возбуждения, с удовольствием горланит вместе с ребятами.

— Смотри-ка, Степурка-то громче всех выводит, — заметил Самарцев, когда песня кончилась. — Хоть голос его послушаем. А то не видно, не слышно. Как ни заглянешь — нету дома.

— Ага, и я приходил. «Где?» — спрашиваю. Говорят, поехал навоз возить на поле. Пришёл вдругорядь — опять навоз.

— Ну и что? Нам же коняку сельсовет дал. Она до весны задарма бы простояла, а люди просят: отвези то, другое. Так не даром же. Они ж платят. Сена дают, овса. А у кого нету — за тем долг записываем.

— Скажи, какой хозяин! Ребята, Стёпка, верно, дворец скоро заведёт. — Гараська сгрёб Стёпу в охапку.

Тот, смеясь, стал отбрыкиваться.

Николка разбежался и обеими ногами прыгнул на светлое зеркальце льда, блестевшее впереди на дороге. Лёд с хрустом треснул, и из образовавшейся дырки фонтаном брызнула кверху вода.

На перекрёстке весёлая компания рассталась. Костя со Стёпой пошли в сторону Байковых. Они не обратили внимания на звук шагов за спинами, который прерывался, когда они замолкали, и возобновлялся, когда заговаривали громче. Стёпка обернулся лишь в последнюю секунду, а Костя так и не успел: от внезапного сильного удара сзади искры, посыпались у него из глаз. Запнувшись о ловко подставленную подножку, он полетел на землю. Падая, Костя успел услышать: «Не беги за ним, на кой он нужен…» Похоже, что это был голос Федьки Поклонова, а может, и нет, потому что был он сильно приглушённым.

Костя рывком вскочил на ноги и очутился лицом к лицу… Нет, парень, стоящий напротив, лица не имел. Голова его была вся закутана бабьим платком, так что Косте показалось: перед ним огромная серая колотушка. Чей-то удар снова чуть не свалил его с ног. Сжавшись, как пружина, успел прыгнуть к забору. Теперь, когда спина защищена, легче отбиваться от двоих с их тяжёлыми кулаками.

Потом он лежал на земле, сплёвывая тягучую слюну. Было холодно и тихо. Тех двоих поблизости не было. Ни в одном окне не видно огня — наверное, очень поздно. Осторожно стал подниматься на ноги. Ничего, держат. Только колени дрожат… Неподалёку на земле поблёскивает ряд светлых точек. Гармошка, её перламутровые лады. Наклонился, неловко поднял гармонь за одну петлю. Мехи слабо вздохнули и странно зашипели, выпуская воздух. Гармонь, голосистая подружка, была мертва. Костя тупо смотрел на её тряпочно обвисшее тело, как бы не понимая, что произошло, потом судорожно всхлипнул.

Выходить из дому не хотелось. Было больно двинуться. Лежал и думал: «Как же так, почему напали сзади, исподтишка, не открыли лиц? Сроду не было так на селе. Боялись его. А ведь здоровые…» Мысли невольно обращались к Стёпке. Почему не помог отбиваться? Куда он делся?