Бедный посланник чуть не умер со стыда, а все остальные со смеху.

Если я узнавал что-нибудь, что могло интересовать Ноайля, как посланника, я всегда считал долгом доводить это до его сведения, хотя и я мало знал его, но я никогда не посылал никаких сведений помимо него Морепа.

Но однажды мне в руки попал очень важный билль, приготовленный милордом Норсом для Америки, который он еще не успел прочесть в парламенте. Я отправился к Ноайлю и спросил его, видел ли он этот билль и знает ли вообще о его существовании. Он принял очень независимый и важный вид и заявил, что ему все известно. Я знал, что этого не могло быть, но я перевел разговор на другую тему, несмотря на то, что он все возвращался к биллю, и затем скоро уехал домой. Я не написал ничего де Верженну, с которым находился в ссоре, но послал специального курьера де Морепа. Он показал мое письмо королю, а Ноайль мог ответить на запрос по этому поводу только две недели спустя. Я получил потом письмо от Верженна, который просил меня сообщать ему подробно обо всем, что я увижу и что услышу. Я ответил ему очень вежливо, но холодно, что перестал заниматься вообще политикой. Но, несмотря на это, я продолжал посылать де Морепа и де Воже свои записки на такие темы, которые до сих пор не интересовали французских посланников. Корреспонденция моя значительно увеличилась и стала отнимать у меня очень много времени. Я стал меньше выезжать. Я стал скучать один и взял себе любовницу, скромную, тихую, милую девушку, как раз такую, как мне надо было в то время.

В это время жена моя сделала мне честь и послала мне письмо с своим поверенным, в котором писала мне о последствиях, которые должны быть результатом разделения наших состояний, и что я должен всецело довериться ей в том, чтобы она могла совершенно самостоятельно располагать своим состоянием. Поверенный ее был крайне глупый и ограниченный человек, который был обо мне, кажется, очень невысокого мнения и нисколько не скрывал этого. Я ответил на письмо мадам де Лозен в самом шутливом тоне. Начиналось мое письмо так:

«Я, де Лозен, должен прежде всего сказать, что поверенный мадам де Лозен человек очень нахальный, во-вторых, что он не знает сам, что говорит, в-третьих, что я от всей души согласен положительно на все, что может пожелать моя супруга, мадам де Лозен».

В начале марта месяца 1778 года я послал де Морепа очень подробную и обширную записку относительно тех мер к защите, которыми обладает Англия во всех четырех частях света. Он прочел мою записку в Совете. Эффект, произведенный этой запиской, был настолько велик, что немедленно же было решено выписать меня из Англии, чтобы я мог дать еще более подробные объяснения по этому предмету, и мне прислали приказание от имени короля как можно скорее и секретнее выехать во Францию.

Я приехал в Версаль и имел несколько конфиденциальных разговоров с королем у Морепа, который относился ко мне с чисто братской нежностью. Де-Морепа, очень огорченный нашей размолвкой с де Верженном, всячески старался помирить нас, к чему я лично совсем не стремился, но мне пришлось уступить его неустанным просьбам. Мы помирились без всяких объяснений с чьей-либо стороны и с тех пор я никогда не мог ни в чем пожаловаться на де Верженна, а он относился ко мне вполне корректно и дружелюбно.

Министры, вообще, оказывали мне большое доверие и, судя по мерам, которые принимались ими, я мог судить о том, что война неизбежна. Но я предложил им еще следующую великолепную комбинацию, исполнение которой было совсем не так трудно, как это казалось с первого взгляда: я предложил устроить банкрот английского банка. Я прекрасно знал все его фонды, которые не отличались слишком большими размерами, а также те источники, помощью которых он мог бы воспользоваться в критическом случае; помощь эта была также невелика. Я предлагал самую простую операцию; я хотел добиться того, чтобы устроить так, что в продолжение одной недели все большие торговые дома в Европе сразу потребовали бы огромные суммы золотом из всех торговых домов Англии, и те, конечно, в свою очередь вынули бы свои вклады из английского банка. Подобная тревога вызвала бы общую панику, и все стали бы требовать свои деньги наличными, что, конечно, должно было явиться смертным приговором банку.

Предложение это было принято с живейшим интересом и всеобщим согласием в комитете, где я впервые высказал его. Но Неккер, которого не было при этом и который узнал о моем проекте только на следующий день, высказался решительно против него. Он говорил, что это разорило бы также все французские торговые дома в Париже. Я этому не поверил и навел справки во всех этих домах. Оказалось, что никто из банкиров не имел ничего против моего предложения и никто решительно не боялся пострадать от банкротства английского банка, за исключением торгового дома Жермен, который содержался на средства Неккера и был сильно заинтересован в положении дел английского банка. Он приложил все старания, чтобы проект мой не был принят. Он сделал еще больше, он послал в Англию огромную сумму золотом, на тот случай, если помимо него все же попытаются вызвать банкротство этого банка. Король собирался начать войну, высадив десант сразу в нескольких пунктах Англии... Я в это время пользовался такой популярностью, что ничего не предпринималось без моего совета и не было такого почетного поста, на который бы не прочили меня. Но потом вдруг почему-то при дворе переменили мнение, и в марте месяце 1778 года Англии было торжественно объявлено, чтобы она готовилась к войне.

Я не хотел возвращаться в Англию, но де Морепа этого непременно хотел. Он не сомневался в том, что король английский тотчас же отзовет своего посланника от французского двора, а французский вернется тоже к себе домой, а затем король наверное приступит к переговорам, причем, по мнению де Морепа, король охотнее всего будет вести эти переговоры через меня, и поэтому он просил меня оставаться в Лондоне столько времени, сколько это вообще будет возможно; он надеялся на то, что дружеские отношения снова восстановятся таким образом между двумя державами, что как только мир будет обеспечен, барон де Бретейль вернется из Вены, на его место будет послан де Ноайль, а я буду назначен на пост посланника при английском дворе. Де-Морепа особенно настаивал на том, чтобы я скрывал от Ноайля свою миссию и постарался бы остаться непременно в Лондоне после того, как он уедет оттуда. Я устроил так, что прибыл в Англию дня три спустя после объявления войны. Я тотчас же отправился к нашему посланнику, и он был страшно удивлен при виде меня. Он, кажется, воображал, что я дезертировал.

— Очень рад вас видеть, конечно... но чему я обязан этому удовольствию? Разве вы не знаете? — говорил он в смущении.

— Простите, но...

— Вы, значит, не видели Морепа.

— Как же, видел, вот вам письмо от него и от де Верженна.

Последний просил его, между прочим, сообщать мне все депеши и вообще все, что могло интересовать меня.

В то время, как я находился у него, он получил письмо от милорда Веймутского в ответ на объявление войны. Он писал, что из личного расположения к Ноайлю король просит уведомить его о том, что он собирается отозвать своего посланника от французского двора.

Маркиз де Ноайль сообщил мне, что сейчас же пошлет курьера во Францию и по возвращении его, вероятно, тотчас же покинет Англию. Он предложил мне устроиться так, чтобы вместе уехать из Англии. Я сказал, что вряд ли буду в состоянии устроиться так, и что, вероятно, дела мои задержат меня на несколько недель еще в Лондоне. Он заявил, что считает это не совсем удобным ни для Франции, ни для Англии. Я стал уверять его, что в Англии никто этим не будет шокирован, а французский король тоже, вероятно, ничего не будет иметь против этого. Де-Ноайль тогда стал выпытывать у меня, какого рода мои дела, и предложил мне в случае, если они касались денежного вопроса, занять деньги у него.

Получив отрицательный ответ, он принял тогда официальный и сановный вид и объявил мне, что он не может разрешить мне остаться в Англии и именем французского короля приказывает мне немедленно выехать на родину. Я ответил ему очень холодно, что не считаю его вправе запрещать мне находиться, где я хочу, и поэтому я буду поступать только сообразно своим желаниям, и что я был бы очень огорчен, если бы он решился на поступок, который вряд ли будет одобрен в высших сферах. Посланник при этих словах сконфузился, а посланница пришла в такую ярость, что поглупела еще на сто процентов, и я положительно чуть не умер от хохота, глядя на нее. Курьер, привезший письма де Ноайлю, привез также мне письмо от де Морепа; он писал в нем довольно подробно о том, что я должен приложить все старания, чтобы остаться в Англии насколько возможно дольше, пока позволят только обстоятельства. Я попросил узнать у короля, через одного из его любимых приближенных, не имеет ли он чего-нибудь против моего пребывания в Лондоне, на что он ответил очень милостиво, что я могу оставаться в Лондоне так долго, как этого захочу сам, и что если я желаю повидать его и поговорить с ним, то могу в среду, в восемь часов утра, встретить его верхом на прогулке в Ричмонде. Я, конечно, воспользовался этим разрешением, он прямо подъехал ко мне и сказал, что очень рад, что может засвидетельствовать в том, что ничего не имеет против того, чтобы я оставался как можно дольше в Англии и уехал бы из нее, уверенный в его личном расположении ко мне, что я могу всегда во всякое время приезжать или уезжать из Лондона, если только я не побоюсь повредить себе этим в глазах моих соотечественников, что меня настолько хорошо знают, что никогда не заподозрят ни в чем дурном. Он лично был очень оскорблен Францией и считал ее поступки неблаговидными, он так разгорячился при этом, что мне пришлось напомнить ему, что я француз. Он кончил разговор тем, что заявил, что никто не был бы ему так приятен для переговоров о мире, как я, и обещал, в случае, если дело дойдет до этого, в точности исполнить тогда все мои советы.