У меня все еще была сильная лихорадка, и я едва стоял на ногах; если бы не сильный, мужественный негр, поддерживавший меня под руку, я никогда бы не добрел до дома, в котором мог немного передохнуть; затем, медленно подвигаясь вперед, я добрался и до Филадельфии. Лихорадка моя усилилась, я каждую минуту терял сознание, французские и американские доктора в один голос говорили, что мне не дожить до конца осени.

В это время отплыл корабль в Европу, и я отослал с ним письмо мадам де Коаньи, что доставило мне великое наслаждение. Доктора объявили, что и думать нечего, чтобы я ехал в армию, но в это время де Рошамбо прислал мне своего адъютанта с приказанием немедленно явиться в его лагерь, так как он должен сделать мне чрезвычайно важные сообщения. Я ни с кем не советовался, сел на лошадь и поехал в лагерь, так как решил, что все равно, умереть ли в Филадельфии или где нибудь по дороге. Но по дороге мне стало значительно лучше и я чувствовал себя очень хорошо, когда прибыл в главную квартиру.

Де-Рошамбо встретил меня очень радостно и объявил мне, что большая часть его армии переправится в Бостон, и сам он думает вернуться во Францию, а мне поручает командование над всеми войсками. Армия должна была выступить дней через десять или двенадцать. Я опять переехал Северную реку и остановился лагерем в графстве Дельвер. Мое здоровье поправилось, я мечтал только получить письмо, но, к сожалению, писем мы не получили.

Наконец вернулся фрегат «Danae», он принес нам много грустных известий, но не принес для меня радостного события — письма мадам де Коаньи. Де-Воаэ умер, я потерял также мадам Диллон, мой бедный друг де Геменэ также потерял все сразу: свою любовницу, свою честь, свое состояние, состояние своих детей и многих других, может быть, и у меня больше ничего не осталось, впрочем, меня это печалило еще менее всего, я готов был бросить все и ехать утешать несчастного, но меня задержали обстоятельства, о которых здесь не стоит распространяться.

Я не получил писем ни от самого Геменэ, ни от жены его, ни от своих поверенных, так что не знал подробностей ужасной катастрофы, я боялся, не больна ли мадам де Коаньи, весьма вероятно, что она от этого не писала мне, и ни одной минуты не приписывал ее молчание простой небрежности с ее стороны. Так как она оставалась для меня одна на свете, то я, невольно думая о ней, говорил себе: «Она может не любить меня, но не может не хотеть утешить меня». Увы, я был от нее за две тысячи миль, жива ли она еще? Самые грустные мысли и предположения не переставали преследовать меня, хотя я был уверен в том, что мадам де Монбазон, мадам де Лиль сейчас бы уведомили меня, если бы с ней случилось что-нибудь, так как они знали, как она мне дорога; вероятнее всего, что здесь виновата неаккуратность почты или небрежность лакея, и поэтому я не получил письма во время; я не получил писем от нескольких других лиц, которые мне писали с каждой почтой, но я не думал, что они больны, следовательно и мадам де Коаньи, вероятно, была также здорова.

Таково было мое ужасное положение, когда де Рошамбо уехал в Париж. Я опять написал мадам де Коаньи и был вполне уверен в том, что она не бросит своего несчастного друга, я умолял на коленях написать мне насколько строк; я написал также самому Геменэ, чтобы напомнить ему о том, что у него еще есть друг, которым он может располагать по своему усмотрению.

Шум и суета в Филадельфии стали мне невыносимы, я решил уехать из нее. Путешествие в Род-Эйланд могло иметь для меня одно преимущество: оно приблизило бы день получки письма, и к тому же я мог опять побывать в той прелестной семье, которая так тепло отнеслась ко мне когда-то. Я поехал туда, несмотря на суровую погоду. В Ньюпорте мне очень обрадовались, там я не видел никого, кроме своих друзей, которые окружали меня самыми нежными заботами.

В то время, как я находился в Ньюпорте, в середине марта месяца в Филадельфию прибыл из Франции транспорт «Вашингтон». Барон де Фокс, мой адъютант, привез мне письма в Ньюпорт. От мадам де Коаньи их было целых два, одно из Спа от 26 июля 1781 г., другое от 18 октября того же года. Я от души оплакивал смерть мадам Диллон и де Воаэ, но мадам де Коаньи была жива и писала мне, я мог ее потерять и не потерял. Я почувствовал такую радость, которая была равносильна моей печали перед тем; с какой трогательной простотой она описывала состояние своей души. Она не любила де Шабо и очень сожалела о том, что я мог поверить этому, она давала мне множество объяснений по этому поводу, хотя мне было достаточно одного слова с ее стороны, чтобы сразу же успокоить меня. Она сожалела о де Геменэ и ни в чем не обвиняла его, она не говорила мне, что любит меня, но она говорила, что рассчитывает всегда быть любимой так, как я люблю ее в настоящее время.

Письма, привезенные «Вашингтоном», доказывали, что мир вероятен менее, чем когда-либо. А между тем, неделю спустя, я узнал в Нью-Йорке, что мир уже заключен. Я уехал из Ньюпорта не без сожаления и не без слез, затем я провел несколько дней у генерала Вашингтона и вернулся в Филадельфию. Фрегат «Деятельный» привез мне приказание отвезти обратно во Францию остальные французские войска. В то же время я получил письмо от мадам де Коаньи от 22 сентября 1782 г., в нем говорилось, что все письма, которые я от нее еще получу, написаны за пять месяцев перед тем. Не теряя времени, я посадил свои войска на суда, и 11 марта 1783 г. мы отплыли из Вильмингтона во Францию.